Статья: К. Д. Ушинский в Смольном институте: перестройка системы (2025)

В фокусе исследования – трансформация французского кинематографа под влиянием процессов, неизбежно изменяющих современную культурную среду. Сегодня визуальная культура переосмысляет установленные границы национальных культур и возникающие в этой связи закономерные проблемы современного западного общества. Процессы миграции, классовое расслоение и религиозный плюрализм все больше находят отражение в кинолентах, выдвигая на первый план явления не только политического, социального, но и культурного порядка. Наиболее ярко описываемые изменения проявляются в кинематографе мейнстрима, направленного на широкую аудиторию. Так, созданные французским кинорежиссерами фильмы в стиле “Culture Clash Comedy” призваны примирить зрителей разных религиозных традиций и/или исполнить воспитательную функцию, что приводит к постепенной смене визуальных привычек кинозрителей. Одним из медиаторов новых социальных норм поведения и культурных паттернов поведения выступает школа, а сами фильмы о школе переносят на киноэкраны идею формирования нации по «республиканской модели». Таким образом, школьная тема привлекает внимание режиссеров, а вслед за ними и исследователей кинематографа. В статье представлен последовательный анализ корреляции между процессами иммиграции, влиянием ислама и школьной французской системой на визуальный нарратив французского кинематографа.

На примере карельской деревни Пяльма, расположенной в Поонежье, в статье рассматривается конструирование образа традиционной севернорусской деревни бывшими и нынешними горожанами, которые, опираясь на собственные представления об аутентичности сельского, репрезентируют эту сельскую традицию для туристов-горожан, чьи знания о сельском преимущественно опосредованы массовой культурой и не подкреплены практическими умениями и навыками. Через сопоставление истории Пяльмы с другими примерами современной общественной работы с природно-культурным наследием на Северо-Западе России показывается, что типизация и музеефикация традиционной сельскости, характерная сегодня для многих регионов, в немалой степени обуславливается индивидуальными попытками сохранить деревни и обеспечить их развитие за счет привлечения туристов и деятельности в пространстве «экономики впечатлений». Отмечается, что для большинства «сезонных» жителей таких поселений, будь они местными или горожанами-дачниками, историчность места не имеет принципиального значения, в отличие от природных и инфраструктурных особенностей местоположения конкретной деревни. Делается вывод, что городские проекции сельскости в исторических поселениях, наблюдаемые в наши дни, постепенно все отчетливее подразделяются на общие и частные коммеморативно-туристические и личные хозяйственные практики, которые вместе образуют постпродуктивистскую «новую сельскость» исторических деревень Русского Севера.

В статье рассматриваются параллели между фотографией и таксидермией и проблемы рецепции моментальной фотографии как способа получения и коммуникации научных знаний профессиональным сообществом таксидермистов на рубеже XIX–XX вв. Дискуссии вокруг использования фотографических изображений в качестве визуальной опоры для изготовления чучел позволяют пролить свет на конфликт между различными подходами к визуализации природы в период господства научной парадигмы объективности, описанной в основополагающей работе Лоррейн Дастон и Питера Галисона. Как показывает статья, в равной степени приверженные идеалу объективности таксидермисты могли приветствовать расширение знаний о механике движений животных, достигаемое благодаря фотографии, или сбрасывать полученную таким образом информацию со счетов как несущественную. В статье описываются позиции каждой из сторон и анализируются факторы, способствовавшие их формированию. Споры о применимости фотографии в целом и моментальной фотографии в частности в качестве образца для изготовления чучел иллюстрируют подвижность границ и напряженные отношения между наукой и искусством, инновацией и каноном, визуальным и материальным, репрезентацией феноменов и коммуникацией их сути для широкой аудитории.

В статье рассказывается о становлении и функционировании одного из малоизвестных локальных центров промысла расхожих икон в Лукояновском уезде Нижегородской губернии. Здесь в начале 1870-х гг. крестьяне с. Николай-Дар и Тольский Майдан начали производить и продавать фолежные иконы. Толчком к основанию нового промысла стала паломническая поездка крестьян в Воронеж, откуда в Нижегородскую губернию были перенесены новые для тех лет технологии производства икон с помощью копчеными печатей. Такими печатями производили серийные оттиски сажей по фольге. Кейс «лукояновских фолежек» представляет несомненный интерес, поскольку может показать, как были связаны между собой христианизируемые колонии, крупные центры-монополисты производства, торговли иконами и местные промыслы. Основные источники по истории «лукояновских фолежек» – это две небольшие статьи из двух номеров «Нижегородского сборника» Гациского последней четверти XIX в. Два автора, независимо друг от друга, но в одном краеведческом издании и с интервалом в 13 лет опубликовали описания местного иконного промысла. Авторы статьи сопоставляют эти два описания и выясняют особенности конструирования исследовательских нарративов. Таким образом, в статье, анализируется не только иконный промысел, но и его описания, сделанные в XIX в.

Статья описывает развитие проекта по исследованию советских икон и фольговых икон-киоток XIX в., который проводится в Центре визуальных исследований Средневековья и Нового времени РГГУ. Обращаясь к генезису советской иконы, автор говорит о промысле фольговых икон-киоток второй половины XIX – XX вв. Рассмотрены причины популярности моленных образов такого типа (в XX в. они стали «материнской моделью» для советских икон – мастера копировали с помощью новых материалов и инструментов фольговые иконы XIX в.). Речь идет также о нескольких центрах дореволюционного промысла икон-киоток. Выделяются характерные черты традиций, существовавших в Тверской и Вологодской губерниях. На визуальном материале автор демонстрирует, как работала стратегия «переноса» храмового искусства в фольговую икону. Во-первых, мастера XIX в. копировали в иконах-киотках те элементы декора – узоры, картуши и т. п., – которые видели на храмовых образах. Во-вторых, в некоторых регионах мастера стремились имитировать сам храмовый интерьер. Из фольги (а также бумаги, воска, бисера) создавали колонны, занавеси, напольные подсвечники со свечами и т. д. В результате домашняя фольговая икона не только напоминала храмовую по своей морфологии, но и превращалась в миниатюрное подобие церкви, перенесенной в домашнее пространство.

В статье впервые рассматривается проблема европейских параллелей иконографической схемы, использованной для изображения семейного древа царя Алексея Михайловича на гравюре из книги архиепископа Лазаря Барановича «Меч духовный» 1666 г. Визуальная генеалогия, сформировавшаяся в культуре европейского Запада в XI–XIII вв., получила распространение в России только при втором государе династии Романовых. До начала XVIII в. она носила спиритуальный характер и была ориентирована на репрезентацию богоизбранности правящего рода. Исследуемое изображение царского древа включает только царя Алексея Михайловича с супругой и их детей. Корнем древа является киевский князь Владимир – креститель Руси. Точно установить образец этой иконографии практически невозможно, так как собрание гравюр Киево-Печерской типографии, где была издана книга и сделаны ее иллюстрации, полностью не сохранилось. Изучение материала западноевропейского искусства раннего Нового времени позволило выявить иконографически похожие изображения. Все они восходят к одному из вариантов «Древа Иессеева», произрастающего из тела легендарного предка. Наиболее близкой аналогией исследуемому царскому древу является гравюра белорусского мастера Александра Тарасевича «Род Полубинских» 1675 г. Ее анализ позволяет предположить, что заказчикам и граверам в восточноевропейских землях в XVII в. были доступны какие-то западноевропейские книжные и станковые гравюры, служившие для них общими иконографическими моделями.

В статье привлекается внимание к уникальному месту Ктесия среди античных авторов: этот грек, много лет проведший в Персии и по возвращении на родину решивший ближе познакомить соотечественников с этой страной, в полной мере обладал, как выражаются, «инсайдерской информацией». Как историк он пользовался и пользуется заслуженно низкой репутацией, однако в тех частях его трактата «Персидские дела» (начиная с 18-й книги), где он выступает уже не в качестве собственно историка, а скорее в качестве мемуариста, рассказывая о событиях, происшедших на его памяти, и о людях, которых знал лично (среди них – Дарий II, Артаксеркс II, Кир Младший, а отдельно должна быть отмечена Парисатида, от которой Ктесий получил особенно много информации), ситуация меняется. Ведь эллин из Книда, находясь в высоком статусе лейб-медика, был вхож в самые интимные покои царя и членов его семьи, посвящен во многие тайны и интриги персидского двора.