Статья: БЕРЛИН VS. АНТИ-БЕРЛИН В НЕМЕЦКОЙ ПРОЗЕ ОБЪЕДИНЕНИЯ (2024)

Монография доктора филологических наук, профессора высшей школы медиа, коммуникаций и сервиса института социально-политических технологий и коммуникаций Тихоокеанского государственного университета (г. Хабаровск) С. И. Якимовой «Дискурсы русского зарубежья Дальнего Востока» посвящена очень актуальной, но малоизученной теме культуре русской эмиграции на Дальнем Востоке. Изучение литературы и журналистики русского зарубежья крайне важно в связи с актуализацией проблемы межкультурной коммуникации в рамках развивающегося межкультурного диалога России и стран Азиатско-Тихоокеанского региона, Запада и Востока. В книге рассматривается культурная жизнь русских эмигрантов во Владивостоке и Харбине, анализируется эмигрантская печать, особое внимание уделяется литературной и журналистской деятельности писателя, философа, историка Вс. Н. Иванова (1888-1971). Литература и публицистика русского зарубежья стала значимой частью российской культуры и внесла свой существенный вклад в развитие русско-китайских культурных связей.

В статье рассматриваются радуга и животное в традициях народов мира. Целью статьи является исследование представлений (ассоциаций) о радуге как животном в мифологической картине некоторых народов мира, попытка установить структуру и возможные связи подобных представлений, при этом в компетенцию автора не входит задача установить этногенез какой-либо народности, а всего лишь определить указанные представления и показать географическое распространение параллелей. В первой части статьи представлена часть животных, с которыми проводится либо прямая, либо косвенная связь. Материалом исследования послужил Аналитический каталог «Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам», который разработан Ю. Е. Березкиным и Е. Н. Дувакиным и в котором начитывается более 80 тыс. текстов. В работе применялись как общенаучные, так специфические методы фольклористики и лингвистики. В этой части исследования рассмотрены такие животные, как лягушка, крокодил, рыба, козел, овца, конь (лошадь), корова (бык). Связь радуги и лягушки ограничивается ареально: Южная Сибирь и Тибет, при этом два текста не взаимосвязаны, реализуют разные сюжетные мотивы, т. е. невозможно вести речь о типологичности представлений. Связь радуги и крокодила / рыбы более оформлена, по сравнению с предыдущей группой, имеет четкую локализацию. Выделено весьма уникальное представление о радуге как о разноцветных овцах, которых пасет старуха на небе, у следующих народов: казахов и татар.

В статье рассматривается мотив богатырского поединка в песнях синь- цзян-ойратской эпической традиции «Джангара». Материалом исследования являются тексты песен синьцзян-ойратской версии «Джангара», опубликованные в Китае в 1986-2000 гг. на ойратской письменности «тодо бичиг» («ясное письмо»), переложенные на калмыцкий язык Б. Х. Тодаевой. Рассмотрение песен синьцзян-ойратской версии эпоса «Джангар» показало, что мотив богатырского поединка в песнях строится из последовательных повествовательных единиц. Мотив богатырского поединка в «Песне о том, как двухлетний Хошун Улан впервые отправился в поход» имеет характерные для устной традиции монгольских народов структурные элементы: 1) удары плетью; 2) ответный удар противника мечом; 3) нанесение ударов лбами-головами; 4) нанесение ударов грудью-головами; 5) отрывание друг у друга кусков мяса; 6) бросок противника оземь; 7) нанесение ударов противнику; 8) придавливание ребер противника; 9) связывание конечностей противника; 10) вспарывание кинжалом живота противника; 11) навьючивание противника поперек седла. В изображении героического подвига богатырей Хонгора и Хошун Улана присутствуют архаические мотивы (волшебные предметы, внешняя душа, мировое дерево Галбар Зандан и др.), унаследованные из ранних форм эпоса. Сюжеты песен о богатырских подвигах в борьбе с внешними врагами бумбайской державы показывают, что синьцзян-ойратская версия «Джангара» имеет прочную связь с архаическим эпосом, насыщена сказочными мотивами и мифологическими персонажами.

Работа Б. Бергманна «Nomadische Streifereien unter den Kalmuken in den Jahren 1802 und 1803» («Кочевнические скитания среди калмыков в 1802-1803 годах») является источником, в котором собран богатейший фольклорный материал калмыков: сказки, анекдоты, эпосы, буддийские шастры и аваданы. В данной статье дан анализ прозопоэтического текста о Го Чикиту, являющемся одним из прошлых перерождений Авалокитешвары - Будды сострадания и милосердия ко всем живым существам. Увлекательный сказочный сюжет повествования широко распространен среди монголоязычных народов. Существуют письменные и устные формы этого произведения. Одна из 12 рукописей этого сказания «Uneker torolkitu sayin xani tuuji» («История Унэкэр Торликту-хана») хранится в архиве ИВР РАН и принадлежит Б. Бергманну. Текст рукописи лег в основу перевода прозопоэтического текста на немецкий язык Б. Бергманном под названием «Coh Tschikitu. Eine Religionsurkunde in vier Buchern aus dem Mongolischen». Сам Б. Бергманн скромно оценивал достоинства своего перевода, хотя и старался близко к оригиналу передать содержание текста сказания о Го Чикиту. В дальнейшем он планировал опубликовать его отдельным изданием, в которое он хотел включить не только свой перевод, но и сам оригинал текста на «ясном письме» и его транслитерацию. Целью данной статьи является анализ и введение в научный оборот переводного текста Б. Бергманна из его работы «Nomadische Streifereien unter den Kalmuken in den Jahren 1802 und 1803» («Кочевнические скитания среди калмыков в 1802-1803 годах»).

Статья посвящена рассмотрению сюжета об откочевке большей части калмыцкого народа в 1771 г. в Центральную Азию в калмыцком фольклоре. Цель статьи - рассмотреть тексты несказочной прозы калмыков об откочевке 1771 г. и сопоставить с данными письменного памятника «История калмыцких ханов» и историческими фактами. Анализируются тексты несказочной прозы калмыков, записанные в разные периоды, с конца XIX в. до XXI в., которые сохранили память об историческом событии, расколовшем этнос на две части. В калмыцком фольклоре эти тексты называются туущ, что соответствует сказанию или преданию о реальном историческом событии или лице, в которое вплетены поэтические детали. Сюжетная структура рассматриваемых текстов разнообразна, но в целом включает общие элементы. В них активно действуют исторические персонажи Убаши, Цебек-Дорджи, упоминаются Бамбар и Шеаренг - все 4 главных предводителя во время откочевки калмыков; упоминаются реальные исторические факты. В большей части преданий основное внимание уделено Цебеку-Дорджи, который описывается главным претендентом на ханский престол, удостоенным стать императорским зятем. В статье выделены основные сюжетные мотивы преданий об откочевке 1771 г. Отмечается, что конечный пункт откочевки в преданиях - это Алтай, прародина предков, так же, как и в письменном памятнике «История калмыцких ханов». Для народа, прародиной которого являлся Алтай, откочевка мыслилась как возвращение на прежние кочевья, потому в исторических преданиях присутствуют и мотивы, восходящие к эпическим сказаниям.

Монгольская тема в творчестве Аксена Илюмджиновича Сусеева (19051995) определена как прародиной калмыков (ойратов), так и его биографией (работа в МНР во время Великой Отечественной войны), посещением страны в 1964, 1969 и 1971 гг. Создание им стихотворений, поэмы, пьесы, передавших знакомство с историей, культурой, природой монголов, отразило калмыцко-монгольские литературные контакты в прошлом столетии. Три монгольские легенды стали основой трех стихотворений А. Сусеева 1964 г., написанных после знакомства с местными достопримечательностями: «Хужртин аршан» («Источник Хужрт»), «Цаhан Нур» («Белое озеро»), «Тайхир чолун» («Камень Тайхир»). Опубликованные вначале в альманахе «Теегин герл» в 1965 г., затем вошедшие в монгольский раздел авторской книги «ЗYркнэ дун» («Песня сердца», 1984), они отличаются незначительной стилистической правкой, названия топонимов переданы не по-монгольски, а по-калмыцки. По воспоминаниям поэта, две первые легенды услышаны им во время посещения источника и озера. О знакомстве с третьей легендой «Тайхар чулуу» он не упомянул. Поэтому в статье приводится этот фольклорный текст с русским переводом для введения в научный оборот. В целом содержание этих произведений с указанием жанра «домг» (легенда») соответствует монгольским легендам, различаясь некоторыми деталями, дополненными автором, или, наоборот, опущенными. Тексты о камне Тайхир и озере Цайан Нур А. Сусеев предваряет небольшими вступлениями, в которых делится своими впечатлениями о красоте местной природы, гостеприимстве хозяев, услышанной от них легенде об озере. Элемент чудесного, характерного для жанра легенды, в стихотворении «Хужртин аршан» обусловлен целебными свойствами природного источника. В стихотворении «ЦаИан Нур» богатырь Бухэ Сартагтай спасает мир от наводнения, заткнув исполинским камнем колодец, в котором прежде обитал белый бык; в результате образовалось чудесной красоты озеро. Третье стихотворение о камне Тайхир, контаминируя в себе элементы собственно легенды и мифа о гигантском мировом змее, прославляет другого богатыря Бухэ Бэлэгтэ, также защитившего людей от смертельной опасности, когда раздавил камнями змею. Все три текста имеют рамку с обозначением места и даты написания.

В XIII в. характерное для средневекового менталитета стремление к расширению христианского пространства и его трансформации из языческого в сакральное облекается в конкретные формы миссионерских путешествий на Восток, что связано в первую очередь с укреплением и распространением монголо-татарского присутствия. В 1245 г. на первом Лионском соборе папа Иннокентий IV призвал к христианизации исламского мира, положив начало регулярным миссионерским путешествиям на Восток. Четыре миссионерские группы отправляются в Орду к татарам. По возвращении монахи-миссионеры составляют донесения, или отчеты, и предъявляют их тем духовным или светским лицам, которые отправили их в поездку с конкретными заданиями. В статье рассматривается жанровая специфика отчетов западноевропейских миссионеров, сочинений «утилитарных», не принадлежащих к художественной литературе или находящихся на самой периферии литературного пространства. Но их авторы являются носителями той культуры, в рамках которой они сформировались, поэтому в их сочинениях представляется возможным выделить присутствие целого ряда жанров как художественной, так и «научной», и религиозной литературы. На примере наиболее ярких отчетов - «Истории монголов, именуемых нами татарами» («Historia Mongalorum quod nos tatrarus appellamus») Джованни да Пьяно дель Карпине, «Путешествия в восточные страны» («Itinerarium ad partes Orientalis») Вильгельма де Рубрука и «Донесения о чудесах у восточных татар» («Relatio de mirabilibus orientalium Tartarorum») Одорико да Порденоне - анализируются жанровые особенности этого вида сочинений. В результате делается вывод о том, что отчеты западноевропейских миссионеров можно рассматривать как особый жанр средневековой словесности, соединивший в себе элементы целого ряда жанров как художественной, так и нехудожественной литературы - травелога, описания земель, этнографического очерка, «книги чудес», проповеди. Это уникальный синтез разных жанров, порой довольно далеких друг от друга и не входивших ранее в соприкосновение друг с другом. Отчеты миссионеров представляют особый интерес и тем, что они выпадают из выявленной исследователями тенденции средневековой литературы к несамостоятельности жанров, которые существуют не сами по себе, а в рамках определенных литературных направлений (рыцарского, религиозного и т. д.), где они свободно перетекают из одного в другой, образуя жанровые комплексы, тогда как между направлениями границы достаточно четкие. В случае с отчетами миссионеров мы имеем дело с более крупными гибридными жанровыми образованиями, в которых соединяются разные литературные направления, что, вероятно, можно объяснить, с одной стороны, их «нехудожественным» характером, а с другой - средневековой тенденцией к энциклопедизму, ярко воплощенной в жанре суммы. Каждый из анализируемых жанров в той или иной мере был исследован учеными, тогда как отчеты миссионеров не изучены с точки зрения жанровой специфики, и настоящую статью стоит рассматривать как первый подход к разработке этой проблемы.

Цель настоящей статьи - показать идейную связь двух разноплановых текстов, принадлежащих одной эпохе, а именно поэмы в прозе «Прометей. Медитация» американского монаха Т. Мертона и романа классика советской литературы Б. Пастернака «Доктор Живаго». В статье показано, как фигура Прометея в версии Гесиода, трактуемая Мертоном как знак психологической ситуации, в которой находится современный человек, отображается в некоторых персонажах «Доктора Живаго» (Стрельников, Микулицын, Дудоров и Гордон), а фигура Прометея в эсхиловской версии, понимаемая Мертоном как прообраз Христа, - в образе Юрия Андреевича Живаго. Мертон и Пастернак выделяют главное качество человека - способность отдавать себя другим. В статье показаны две противоположные модели поведения человека, в основе которых лежит идея проявления личной воли или отказа от нее, воплощенные в романе Пастернака, и соответствующие им поведенческие модели, представленные в эссе Мертона. Центральный герой романа, Юрий Живаго, - поэт, который приносит свою жизнь в жертву ради божественного дара поэзии. Так же приносит свою жизнь в жертву эсхиловский Прометей. Зоной идейного сближения двух авторов - Пастернака и Мертона - является понимание человека как проводника божественного дара. Эта тема находит отражение также в поздней лирике Пастернака. Роман «Доктор Живаго» идейно обогащает концепцию Мертона, показывая, что человек может отдавать себя людям, служа искусству. Поэтическое вдохновение Юрия Живаго - аналог божественного огня, полученного в дар Прометеем. Данное исследование в теоретическом плане опирается на идею М. М. Бахтина о диалогической встрече двух сознаний в гуманитарной сфере. В рамках настоящей работы пересечение взглядов Т. Мертона и Б. Пастернака рассматривается в контексте осмысления личностью феномена жизни как дара. Новизна работы обусловлена отсутствием исследований, в которых богословие Мертона сопоставлялось бы с христианской концепцией Пастернака.

Статья посвящена анализу таксисных отношений между глагольными формами в русских переводах романа Р. Желязны «Creatures of Light and Darkness». Данный текст представляет собой экспериментальное фантастическое произведение и характеризуется специфическим композиционным устройством, способствующим усилению ощущения нереалистичности происходящего. Одной из особых техник, используемых персонажами, является так называемая «темпоральная фуга», позволяющая перемещаться во времени. Описание функционирования подобной техники представляет собой сложную задачу: с одной стороны, требуется представить события как происходящие в один и тот же момент, поскольку именно такими они являются для стороннего наблюдателя, а с другой - действия как будто разворачиваются в обратном порядке в прошлое. Подобное отражение неестественного хода событий, возможное только в фантастическом мире, предполагает нестандартное использование композиционно-синтаксических возможностей личных и неличных форм глаголов, реализующих таксисные отношения предикатов. Сопоставление переводов романа («Порождения Света и Тьмы», «Создания Света, создания Тьмы», «Создания Света - создания Тьмы») с англоязычным оригиналом позволяет, во-первых, изучить особенности грамматических трансформаций видо-временных форм глагола при описании неестественного хода времени, а во-вторых, проанализировать различные переводческие стратегии и выявить вариант, наиболее близкий к оригиналу в прагматическом плане, а также изучить возможности представления таксисных отношений при передаче нестандартных композиционно-временных ситуаций.

Настоящая статья посвящена частному эпизоду из истории западно-советских литературных связей первой половины ХХ в. - осмыслению творчества Луи-Фердинанда Селина советской эстетической теорией. Дело в том, что дебютный роман «Путешествие на край ночи» (Voyage au bout de la nuit), вышедший в середине октября 1932 г. и ставший заметным событием в европейском литературном контексте 1930-х, почти сразу оказался фактом советской культурной и общественно-политической жизни. Успех романа стал для советской стороны, пристально следившей за культурной обстановкой на Западе через дипломатические каналы МОРПа и ВОКСа, стимулом к скорейшему началу переводческой работы - уже через полгода после парижской публикации. Переведенный в 1934 г. текст «Путешествия…» быстро встроился в сложный контекст становления советского литературного проекта, выработки «основного творческого метода». Литературные теоретики и критики окрестили роман «отрицательным примером», на фоне которого отчетливее видны «достоинства» советской литературы. Кроме того, текст Селина как образец «распада буржуазного реализма» во многом служил доказательством того, что советские теоретики, описывавшие историю западноевропейской литературы и культуры через противопоставление «(мелко)буржуазной» и «пролетарской» («революционной») линий, правы. Такой ракурс рецепции открывал дипломатическую перспективу «дружбы» с Селином - «революционером романа» - в роли если и не «певца» сталинской «социалистической действительности», то хотя бы «пророка» скорой гибели капиталистического Запада.

Настоящая статья является продолжением работы, опубликованной в журнале «Новый филологический вестник» (2023, № 3) и развивает исследования в области первых переводов сочинений английской детской писательницы Беатрис Поттер на русский язык, а также касается проблемы становления творческой идентичности женщины-переводчицы и женщины-писательницы в России и в Великобритании в конце XIX - начале ХХ вв. На этот раз мы обратились к двум переводам (или, вернее, переложениям) - прозаическому и поэтическому, осуществленным А. Н. Рождественской и П. С. Соловьёвой. Мы рассмотрели различные техники, к которым обращаются переводчицы, проследили, насколько точно они следуют авторскому замыслу Поттер, ее уникальной поэтике, как работают со значимыми именами героев, а также разобрали такую технику, как доместикация авторских иллюстраций, следы которой обнаруживаются в обеих публикациях. Прозаический перевод Рождественской не вполне удачен, но он позволяет понять своеобразие подхода Соловьёвой, создавшей поэтическое переложение этой литературной сказки. Особое внимание в статье уделено переводу Соловьёвой, ее стремлению привнести в текст библейский субстрат, а также аллюзиям на современную для писательницы историческую обстановку, которые вольно или невольно возникают в тексте, тем самым обогащая оригинальный материал и давая возможность для новых прочтений сказки. В заключении статьи проведен анализ роли работы над переводами в писательской судьбе Соловьёвой и дано сравнение ее писательской стратегии и стратегии Поттер.

В настоящей статье ставится вопрос о рецепции романа «Остров сокровищ» Р. Л. Стивенсона в романе В. Каверина «Два капитана». Показано, что для Каверина, который на протяжении всего своего писательского пути считал остросюжетность важной составляющей художественного произведения, ключевым в переосмыслении этой категории оказывается опыт Стивенсона. Значимым условием, которое становится основанием для сопоставления «Острова Сокровищ» и «Двух капитанов», является не только принадлежность к одному и тому же жанру и даже его инварианту - географическому роману приключений, - но и использование одной и той же повествовательной структуры - повествования от первого лица. В построении повествовательной структуры художественного текста Каверин наследует стивенсовский принцип наложения взрослой и мальчишеской точек зрения: свои истории читателю рассказывают (и пишут) герои, наделенные качествами и юноши, и мужчины одновременно. На протяжении всего повествования в образе юного Джима Хокинса подчеркивается его мужество и зрелость, а в образе взрослого Сани Григорьева, наоборот, мальчишество, юность души. И у Стивенсона, и у Каверина важную роль играет пространство приключений, которое «самостоятельно» наделяет мальчишескими, свойственными юношеству качествами не только главных героев, но и второстепенных персонажей, например, доктора Иван Иваныча и Джона Сильвера. В пространстве приключений обоих романов главными действующими лицами являются мужские персонажи, мир приключений предстает перед читателем совершенно мальчишеским: даже в «Двух капитанах», несмотря на звучащую в них мысль о женщине как о полноправном участнике приключения, Катя Татаринова не становится путешественником или первооткрывателем. Каверину, как и Стивенсону, удается выстроить аксиологическую систему главных героев, которая сглаживает присущую «Двум капитанам» насыщенность острыми сюжетными коллизиями, а также позволяет отнести этот роман к категории «сюжетных», а не «фабульных».

Роман П. Акройда «Падение Трои» соединяет мифологизированную историю и реальность исторического факта, сплетая в единстве персонажно-образной системы биографии исторически достоверных, известных персонажей с образами художественными, вымышленными (Генрих Шлиман / Генрих Обреманн). Сопряжение мифа и реальности определяет своеобразие спациопо-этики произведения, в котором важное значение приобретает концепт Genius loci (гений места), представляющий не только мифопоэтику романа в целом (Троя - город Зевса, Афины, Гектора, Андромахи), но и своеобразие входящих в нее локусов, связанных с легендарным и реальным, древним и вписывающимся в современность городом: Троя - это легендарный, воспетый Гомером и вместе с тем реальный, имеющий точные географические координаты город в Малой Азии, утраченный и вновь открытый Г. Шлиманом (Троя / Илион / Гиссарлык). Немаловажную роль при создании образа Трои играет палимпсестность города, связанная с историей его возникновения, в связи с чем акцентируется исторически сложившаяся многоуровневость, многослойность Трои. Своеобразие возникающей в романе городской мифологии определяет «Genius loci» - концепт, сохраняющий исконное значение и вместе с тем изменяющийся, приобретающий разнообразные проекции смыслов под влиянием символического «осложнения» (усложнения) изображаемой городской реальности, ее «семиотизации». Рассмотрение поэтики романа Акройда в этом ракурсе и определило исследовательскую задачу и содержание статьи, представляющей Трою и ее Genius loci как семиотический, художественно емкий образ с характерной постмодернистской взаимообратимостью реальности, мифа и истории.

В статье рассматривается функционирование категории времени в произведениях Д. Годровой. В первой половине статьи представлен анализ времени в теоретических работах исследовательницы («Поиск романа», «Чувствительный город: эссе о мифопоэтике» и др.). В трудах Годровой-теоретика можно выделить несколько ключевых для характеристики времени понятий таких как «движение романа», «граница», «внутреннее и внешнее время». Принципиально важным, на наш взгляд, является вопрос о разграничении «внутреннего» и «внешнего» времени в романе, а также функционирование того, что Годрова называет «вечное время». «Вечное время» Годровой протекает только в «местах с тайной», которые, по сути, функционируют как гетеротопии. Во второй части статьи данные аспекты рассматриваются применительно к художественному творчеству Годровой. Романы Годровой-писательницы представляют собой сложное постмодернистское повествование, романы-инициации, ключевой темой которых можно назвать проблему памяти (индивидуальной и/или коллективной). В статье выделяются три базовых принципа построения нарратива памяти: нарушение логичного изложения последовательности событий с целью создания особого безвременья в произведении, нарушение синтаксической и грамматической структуры предложений для акцентирования внимания на акте письма, мотив инициации. Годрова также рассматривает время не только как условность художественной реальности, но и как субъект произведения. Время-субъект в произведениях оказывается вовлеченным в постмодернистскую философскую игру. Годрова, таким образом, экспериментирует со временем, стараясь проникнуть в его эсхатологическую суть, вернуть время к себе.

Исследование посвящено анализу критических статей о французском «новом романе», опубликованных в советских журналах «Вопросы литературы» и «Иностранная литература» в 1950-1970-е гг. Анализ работ советских исследователей показывает, как рецепция «нового романа» изменялась со временем, что зависело от трансформации культурно-исторического контекста, от преодоления штампов советского литературоведения сталинского периода, а также от развития литературы во Франции, предложившей более радикальные романные формы, оттенившие «новый роман». Рецепция романов также зависела от журнала, в котором публиковались статьи. В «Вопросах литературы», обращенных ко «внешнему» читателю и репрезентирующих официальную советскую критическую мысль, статьи полемичны, часто субъективны и схожи некоторыми чертами с памфлетами. В «Иностранной литературе» статьи направлены на «внутреннего» читателя; у них поясняющий, нейтральный тон, стремящийся вписать «новый роман» в историю французской литературы, тем самым утвердив его в правах. Легитимация новых романных форм происходит постепенно: исследователи ищут «зазор» в теориях «неороманистов», который позволит сравнить новый роман с реалистическим и соцреалистическим романом, тем самым сделав его менее маргинальным, более понятным: так, «ультрапсихологизм» Саррот превращается в бичевание мелкого буржуазного мира, а философский поиск Бютора - в столкновение единичного характера с «тленным западным миром».

Статья посвящена конструированию «неаполитанского» мифа в тетралогии Элены Ферранте «Неаполитанский квартет»: «Моя гениальная подруга» («L’amica geniale», 2011), «История нового имени» («Storia del nuovo cognome», 2012), «Те, кто уходят и те, кто остаются» («Storia di chi fugge e di chi resta», 2013) и «История о пропавшем ребенке» («Storia della bambina perduta», 2014). Неаполь Ферранте становится полноправным героем этих романов, сочетая в себе реальное историческое пространство с мифопоэтическим, что может быть проанализировано с точки зрения спациопоэтики (поэтики пространства) и урбопоэтики. Согласно исследованиям Е. Фарино и Ю. Пыхтиной, реальное географическое пространство города нераздельно сопряжено с пространством воображаемым. В пространстве романов обнаруживается связь как с городскими легендами, так и с мифом о сотворении Неаполя (миф о сирене Партенопе). Неаполь Ферранте соотнесен с топосом проклятого места, сводящего с ума местных жителей. Обратная демоническая сущность обнаруживается не только в людях, но и в обычных вещах. Ферранте создает миф об «изнаночном» Неаполе, который доступен взгляду только самих местных жителей, сопоставляя его с главной героиней тетралогии Рафаэллой (Лилой) Черулло, наделенной такой же амбивалентной природой. В статье объясняются причины обилия женских образов, связанных с «генеалогией» Неаполя и с его наследственным проклятьем. Примечательно, что Ферранте как бы переписывает изначальный миф о сотворении города, превращая его в зараженное пространство, заранее обреченное на гибель.

Советское книгоиздание всегда было ориентировано на связь с читателями. Контактами с читательской публикой с начала 1930-х гг. занимался Массовый сектор ГИХЛ (Государственное издательство художественной литературы, осн. 1930; с 1934 переименовано в Гослитиздат): туда ежедневно приходило огромное количество писем и отзывов о выпущенных издательством книгах. Эта корреспонденция частично сохранилась в архиве издательства. В статье анализируется восприятие советскими читателями 1930-х гг. литературной условности и в особенности представления о жизнеподобии ключевой категории для понятий «реализм», «классика», которыми оперировала советская литературная критика. Материалом для исследования послужили сохранившиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства отзывы читателей 1931-1936 гг. о романах Т. Драйзера, который к середине 1930-х гг. прочно завоевал в СССР репутацию крупнейшего зарубежного писателя-реалиста и «современного классика». По итогам исследования предлагается классификация и выделяются четыре типа читателей в зависимости от восприятия литературной категории жизнеподобия. Читатели демонстрируют разные реакции от смешивания реального, фиктивного и имагинарного до попыток создать эго-документы, отталкиваясь от прочитанного в романе. В целом читательские отзывы 1930-х гг. свидетельствуют, что реалистическая литература, в том числе и зарубежная, для многих советских людей стала не только любимым чтением, но и важной частью их жизни, настоящей, реальной ценностью.

В статье рассматривается малоизученная сторона творческого наследия английского писателя-сатирика XX в. Ивлина Во, проведшего много времени в путешествиях, - травелоги (на примере произведения «Девяносто два дня», посвященного путешествию англичанина в Британскую Гвиану, одну из самых отдаленных точек на карте Британской империи, сегодня страну в Южной Америке, обретшую независимость в 1966 г.). Жанр путешествия традиционно весьма популярен в английской литературе. И. Во, всегда оставаясь писателем, по самым разным причинам испытывал необходимость фиксировать на бумаге свои путевые впечатления. Часто материал в дальнейшем использовался им для написания художественных текстов. Среди отличительных черт творческой манеры англичанина можно выделить следующие: ироничная интонация, подробнейшая фиксация происходящего вокруг, многочисленные описания, внимание к людям, а не к достопримечательностям, интерес к истории, стремление передать атмосферу места. В статье анализируется структура книги, содержательный аспект ее глав. Одной из важных тем становится тема писательства. Лейтмотив путешествия - постоянные сборы. Другой повторяющийся мотив - несовпадение ожидания и реальности. Немало строчек в книге И. Во, прославившемуся психологизмом своей прозы, посвящено анализу человеческой природы. Книга «Девяносто два дня» - пример раннего творчества И. Во в жанре травелога - сочетает в себе как ключевые черты этого жанра, так и индивидуальные черты творческой манеры писателя, который выступает в этой книге представителем огромной Британской империи, доживавшей последние десятилетия своего существования.

В статье анализируются особенности сюжетостроения тремендистского романа: их связь с тем значением, какое приписывается тремендизму в истории испанской литературы. Отмечено, что основную часть романа составляет ретроспективный рассказ героя о виденном или совершенном им преступлении. В финале романа от третьего лица сообщается, что фоном и / или предпосылкой преступления был социальный катаклизм, гражданская война (о которых протагонист не упоминал). Две версии называют один итог, но разные причины. Этим обусловлено специфическое соотношение онтологического и исторического планов в романе, двойная мотивировка действий героя, присутствие в повествовании элементов «фантастического» (логика трансгрессии, двойная оптика в изображении места и времени действия). Но также - эффект «обманутого ожидания», в основе которого - синтаксическая метафора. В рассматриваемых романах разные сюжеты и герои, но сходная и узнаваемая «синтаксическая» конструкция (один из элементов неизменен, второй - совмещается с новыми референциальными и выразительными средствами). Это роднит их с эзоповыми иносказаниями и иными семантическими комбинациями, отличительные черты которых - способность привлекать внимание, творческий- потенциал означивания. Особенность сюжетостроения сделала тремендистские романы объектом вторичной фольклоризации и постоянных переложений: «семиотическим окном», инструментом вербализации новых смыслов, обнаружения культурных и литературных связей в эпоху цензурных ограничений.

Статья посвящена исследованию «гибридов», выполняющих функции религиозных аллегорий, в рассказах Ф. Кафки. Посредством анализа образной системы раскрывается идея рассказа «Гибрид»: природа и судьба христианства, являющегося, по мысли писателя, своего рода «гибридом» Ветхого и Нового Заветов. Рассказчик здесь - Сын Божий, отец - Господь Бог, а четырёхликий зверёк (кошечка-ягнёнок-собака-человек) - пародия на евангельского тетраморфа (лев-телец-орёл-человек) и христианство в целом. В контексте нового толкования проясняется ряд особенностей зверька: подслащенное молоко, которым его кормит рассказчик, - символ евхаристии и христианской мудрости; шёпот - молитвы, обращённые к Иисусу; встречи с детьми по воскресеньям - отсылка к воскресным школам и посещению церкви; изменения в облике - вечно меняющееся лицо христианства по Шлейермахеру. Название рассказа - “Eine Kreuzung” - представляет собой языковую игру: “Kreuz” - это и «христианский крест», и часть слова «гибрид, скрещивание». Автор статьи также рассматривает различные толкования ещё одного рассказа о зверьке-гибриде, «В нашей синагоге», и объясняет, почему из всех существующих на сегодняшний день толкований, наибольшей достоверностью обладает религиозное: то, согласно которому загадочное существо - не что иное, как воплощение духовного пути пророчицы Хульды. Кроме того, предпринимается попытка воссоздать религиозный поиск Кафки с опорой на религиозные аллегории в других его рассказах («Содружество», «Заботы главы семейства», «Экзамен») и определить место «Гибрида» в этом ряду.

Цель данной статьи - показать особенности трактовки Жаном Мерэ драматических законов «Поэтики» Аристотеля, рассмотреть характер функционирования категорий времени и пространства в трагедийном действии «Софонисбы» и их роль в построении драматической структуры. Доказывается, что место и время в трагедиях Мерэ являются не только формальными признаками «правильной» драмы, но активно функционируют на содержательном уровне, то есть играют организационно-смысловую роль (подчеркивают логику разворачивания действия, участвуют в композиционной связи, раскрытии характеров и эмоциональных состояний персонажей, определяют зрительское восприятие). Большое значение играет эффект акцентируемого в авторских ремарках и высказываниях героев замкнутого (интимного, вторжение в которое получает значение угрозы, насилия) пространства, которое к развязке может изменять свое значение: от убежища, места любви и уединения - до тюрьмы, места суда и расправы («Софонисба»). Показывается, как Мерэ создает эффект стягивания времени, что усиливает трагедийную напряженность - внешнюю (обстоятельства и поступка) и внутреннюю (характера и страсти), обеспечивает ощущение катастрофичности происходящего, неотвратимости гибели. Выводы позволили показать, как экспериментирование Мерэ с местом и временем в драматическом действии способствовало обновлению французской трагедии в первой половине XVII в. и предопределило специфику построения пьес Корнеля и Расина.

Статья посвящена анализу антропонимов романа В. С. Маканина «Асан». Объектом исследования является система имен собственных главного героя произведения. Цель предпринятого анализа состоит в выявлении роли антропонимов в пространстве художественного текста, особенно в связи со способностью выражать авторские интенции. На фоне большого количества романных номинаций наиболее интересным является имя главного героя произведения, Александра Сергеевича Жилина, один из вариантов которого выполняет роль заглавия и смыслового центра. Антропонимикон персонажа представляет самостоятельную подсистему, компоненты которой концептуально антитетичны и полярно распределены между майором Жилиным и Асаном. Фамилия героя в связке с указанием на офицерское звание является формой самопредставления героя и знаком авторского отношения. Псевдомифологическое имя Асан обнажает связь крови и денег, обесценивая семантику защиты и отражая трагическую многоликость персонажа. Этому способствует и сложный повествовательный дискурс, где нарративные полномочия обретают имена героя, взаимодействующие с именами других персонажей. Помимо майора Жилина, Александрами зовут майора Хворостинина и генерала Базанова. Именной уровень романа подключен к кавказскому тексту русской литературы и нацелен на полемическое или новаторское прочтение традиции. Важным семантико-стилистическим приемом Маканина являются фонетические трансформации имени, которые подчеркивают рассогласованность обозначающего и обозначаемого, становясь важным оценочно-смысловым инструментом повествования.

В статье рассматривается проблема перформативности как ключевой характеристики лирических произведений, отличающихся по своей структуре, содержанию и цели высказывания от нарративных и других текстов. Подчеркивается важность изучения лирики согласно ее специфике, исключающей возможность механического применения нарративных характеристик для толкования и понимания стихотворных произведений. Природа лирического текста как перформатива рассматривается в свете теории Дж. Остина о перформативных высказываниях, которые не просто сообщают, но самим фактом своего произнесения делают нечто (обещают, проклинают, обязывают), что роднит их с лирическим дискурсом, который, с точки зрения исторической поэтики, уходит корнями в магический и имеет непосредственное отношение к прямому воздействию словом. Ключевые перформативные свойства лирики, которые выделяет в своих работах В. И. Тюпа (ценностная архитектоника, модус самоактуализации, этос суггестивности) рассматриваются на примере лирики И. Бродского, в частности - образов пространства в его стихах, одним из которых является образ дома. Поэтика пространства у Бродского обладает рядом свойств, которые призваны изменить, перформатировать отношение читателя не только к стихотворению, но к миру в целом, вовлечь его в некую новую перспективу по отношению к знакомым вещам и предметам, буквально воздействовать на его восприятие пространства. Делается вывод о том, что лирическое произведение способно избавить нас от автоматизма восприятия и пробудить, по выражению Г. Башляра «бессознательную поэтическую мощь», что еще раз доказывает его перформативную природу.

Целью исследования является попытка объяснения некоторых неучтенных закономерностей формирования поэтической репутации В. Высоцкого в социокультурном поле позднего социализма. Обращается внимание на имиджевый парадокс Высоцкого и анализируются его причины. С одной стороны, Высоцкий как автор и исполнитель острозлободневных песен был крайне популярной и даже культовой фигурой в восприятии всех слоев советского общества. С другой стороны, он находился вне «поля литературы», поскольку фактически не публиковался. Однако эта отторженность от официальной культуры имела свои положительные стороны, ибо снимала цензурные запреты и давала новые возможности самовыражения. Показывается, что залог его популярности у миллионов слушателей соотносится с феноменом «вненаходимости», предполагающим уход от бинарного принципа восприятия (принятия / отторжения) авторитетных установок государства. Его открытие, обеспечивающее его песням всенародный успех, заключалось в перформативном сдвиге: при буквальном воспроизведении ритуалов и жанровых паттернов системы, он гротескно-иронически трансформировал их содержание. В итоге его неангажированность и свобода самовыражения, скрывающаяся подчас под маской ёрничания, воспринималась соотечественниками как некий противовес авторитарности, фарисейству, унылому дидактизму и казенному оптимизму позднесоветской эпохи. Доказывается, что Высоцкий стал камертоном «коллективного сознания» 1960-1970-х гг.: его вненаходимость претворилась во всенаходимость. В песнях-диалогах, бытовых сценках, медитативных размышлениях поэт, вживаясь в «чужое», но не чуждое ему мирочувствование соотечественников, многогранно воплотил «вещество существования» своего времени. Находя в каждом из своих героев (даже в дебоширах и выпивохах) общий «пассионарный» знаменатель, Высоцкий показал национальную, а подчас и многонациональную харизматическую интенцию своего народа. И это закономерно создавало у слушателей эффект соприсутствия и конгениальности, обеспечивающий его прижизненный успех и высочайшую посмертную литературную репутацию. В финале делается вывод о том, что корни литературной репутации таятся в текстовых и коммуникативно-резонансных стратегиях писателя, без которых социологический аспект не работает.

В статье впервые рассматриваются дневники В. Н. Муромцевой-Буниной в своей целостности. Описаны все сохранившиеся автографы дневника, а также их машинописные тексты. По упоминаниям в эмигрантских записях установлен год начала систематического ведения дневника В. Н. Муромцевой 1911 г. Практически все дореволюционные дневниковые записи В. Н. Муромцева оставила в Москве у родственников при отъезде с И. А. Буниным в Одессу летом 1918 г., захватив лишь отдельные записи за 1905, 1914-1915 гг. Исследованы особенности дневников В. Н. Муромцевой-Буниной по форме и содержанию. Сохранились автографы и машинописные варианты дневников, которые далеко не всегда совпадают с автографами. Вероятно, машинописные тексты В. Н. Муромцева готовила для публикации в эмигрантской периодике или отдельным изданием. Ею были подготовлены машинописи за 1918-1922, 1924-1927, 1931-1933 гг. Однако этот замысел не был осуществлен, а работа над машинописным текстом не была закончена. В статье определено время и прослежен ход работы над машинописями. Отдельное внимание уделено машинописным текстам дневника за 1919 г., т. к. он имеет варианты. Отмечается, что с дневниками В. Н. Муромцевой был знаком И. А. Бунин и положительно оценил их. Установлено, что И. А. Бунин читал дневники жены во время работы над «Окаянными днями». Настоящая подготовительная работа направлена на достижение главной цели подготовить научное издание полного текста дневников В. Н. Муромцевой-Буниной со всеми вариантами и научным аппаратом.

Интерес К. Г. Паустовского к творчеству и биографии А. С. Пушкина отразился в целом ряде произведений писателя, как художественных, так и публицистических: «Михайловские рощи» (1938), «Дым Отечества» (1944), «Наш современник (Пушкин)» (1949) «По ту сторону радуги», «Ветер скорости» (1954) и др. Изучению пушкинской темы посвящен ряд научных работ, в том числе недавно вышедшие статьи И. Парчевской, В. Г. Андреевой, Н. В. Михаленко, Н. В. Семеновой. Данная статья посвящена пушкинской теме в последней части «Повести о жизни» - «Книге скитаний» (1963). Исследование основано на сопоставлении опубликованного текста и машинописи из фонда «Нового мира» с редакторской и авторской правкой. Установлено, что изначально объем текста, посвященный Пушкину, был больше, однако некоторые фрагменты писателю пришлось сократить по требованию редактора. В частности, были убраны абзацы, в которых пушкинская тема пересекалась с «нежелательными» для советской цензуры темами. Благодаря обращению к авторскому варианту нам удалось выяснить роль упоминаний поэта и цитат из пушкинских произведений. В «Книге скитаний» повествователь постигает навыки писательского мастерства, формирует свой собственный стиль, наконец, переходит от журнальной работы к профессиональному писательству. В сложные 1920-1930-е гг. Пушкин становится для молодого писателя наставником, советчиком и образцом гражданского мужества и внутренней свободы; обращение к его стихам помогает повествователю пережить кризисные моменты и найти свой путь в литературе.

В статье представлен анализ антропоцентрических мотивов единственного сборника поэтессы-имажинистки Сусанны Мар (настоящая фамилия Чалхушьян, в замужестве - Аксенова) «Абем», название которого связано с А. Б. Мариенгофом. Реконструирован лирический сюжет, объединяющий стихотворения; установлены автобиографические детали, послужившие источником лирических коллизий, и интертекстуальные связи с творчеством Мариенгофа; рассмотрены приемы, посредством которых происходит обожествление мужского субъекта, а также атрибуты созданного героиней сверхличного субъекта (руки, глаза, наделенные магическими и демиургическими свойствами, и т. п.). Конструируя пожилую фемининность, Мар выбирает нетривиальный ход - представить любовную историю через игры памяти. В результате читатель оказывается в условном мире, состоящем из обрывков романтических ситуаций, знаковых для индивидуального сознания, но трудно расшифровываемых внешним наблюдателем, образов и деталей любовной истории, эмоциональных откликов и оценок как поступков поэта Анатолия, так и собственных переживаний по этому поводу. Космогонический сюжет связан с созданием покровителя, божества, альтернативного христианским святым и самому Спасителю, в ходе служения которому возможно отточить поэтическое мастерство и искупить любовный грех творчеством. Уверенность лирической героини в том, что именно поэзией она сможет избыть свою тоску по любовнику, подкрепляется ее верой в силу и величие строк поэта Анатолия, унаследовавшего от реального Мариенгофа поэму «Застольная беседа». В поэтическом мире Мар значение названного произведения можно рассматривать наряду со Священным Писанием, поскольку именно строки поэмы лирическая героиня желает услышать из уст Христа после своей смерти.

Статья посвящена толстовской теме в творческой биографии донского писателя Р. П. Кумова (1883-1919). В рассказе-легенде «Толстой-странник» он воссоздает образ Л. Н. Толстого, странствующего по Руси после своей смерти. Легендарный сюжет проецируется Кумовым на реальные факты биографии Толстого и черты его личности. Реально-историческая основа рассказа связана с ролью писателя в организации помощи голодающим крестьянам и отражением темы голода в его творчестве. Столь же биографична архетипическая для русской культуры тема ухода и странничества, определяющая инобытие великого писателя в рассказе. В статье исследуется творческая история рассказа Кумова, связанная с его сотрудничеством в журнале «Жизнь для всех». Основатель и редактор этого журнала В. А. Поссе тесно общался с Толстым и способствовал прижизненной и посмертной публикации его произведений в своем журнале и издательстве. Рассказ-легенда Кумова, напечатанный в 1914 г. в этом журнале, имел успех у читателей. Им писатель открывает свой сборник «Очерки и рассказы» (1915), знаменующий начало нового этапа его художественных исканий. Если в первых сборниках «Бессмертники» (1909) и «В Татьянину ночь» (1913) главным художественным ориентиром был Чехов, темы, сюжеты, стилевые приемы которого он использовал в творческом диалоге с любимым писателем, то теперь на смену степным батюшкам, самоотверженно несущим свет Евангелия своим прихожанам, сельским учительницам, крестьянам-странникам с сумой, интеллигентам, ищущим смысл жизни и веру в бессмертие души, трагикомическим фигурам уездных обывателей и т. п. приходят персонажи иного плана. Таковы герои драмы Кумова «Конец рода Коросто-мысловых» (первая редакция «Голос крови» была опубликована в «Жизни для всех») - сильные характеры, не знающие удержу своим страстям, готовые преступить через кровь. Лейтмотивом драмы является библейский сюжет о Каине, на который проецируется ее действие. Образы этих персонажей, отмеченных каиновой печатью, вызывают аллюзии на героев Достоевского, а развязка драмы выдержана в духе религиозно-нравственных идей Толстого 1880-1890-х гг. об устройстве жизни на основе братства, любви, прощения. Жертвы отказываются от мести, берут вину на себя, разрывая цепь зла. Убийцы сводят счеты с жизнью и умирают, не выдержав бремя своего греха. Мотивы покаяния и душевного прозрения перекликаются с дидактическим пафосом толстовской пьесы «Власть тьмы» и его народных рассказов 1880-х гг. Влияние идей Толстого обнаруживается и в ряде других произведений Кумова. Его литературное наследие впервые вводится в круг толстоведческих исследований.

Философ и критик русского зарубежья Ф. А. Степун в литературно-критических полемиках первой волны эмиграции занимал срединную позицию: скептически относился к зарубежной литературе, что раздражало эмигрантских писателей и критиков, но в то же время сдержанно высказывался о советской литературе и предлагал рассуждать о ней с целым рядом ограничений. Так, в очерке из цикла «Мысли о России», опубликованном в «Современных писках» за 1925 г., Степун, рассматривая актуальные художественные явления советской и эмигрантской литератур, утверждал, что советская литература направлена в будущее, а эмигрантская в прошлое. И писатели метрополии, и писатели эмиграции при всех формальных и идеологических различиях, по мнению критика, едины в стремлении отрицать настоящую Россию. Именно поэтому в концепции Степуна обе эти литературные традиции нежизнеспособны. Возможные пути преодоления этого разрыва Степун наметил в статье «Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы», опубликованной в «Новом Граде» в 1935 г. Проблематизируя категории «памяти» и «воспоминания», критик ставил перед эмигрантской литературой задачу связать литературу и политику. В сущности, это тот же самый призыв не отрицать настоящую России и вообще настоящее. В целом темпоральные дискурсы, описанные Степуном, объясняют его обособленное положение в эмигрантских литературно-критических дискуссиях о путях развития русской литературы после революции и его стремление беспристрастно вглядываться советскую и эмигрантскую литературы.

Книга стихов с ее цельностью и строгой композицией, подчиненной конкретной авторской идее, становится нормой для символистских изданий лирики. Именно В. Я. Брюсов формулирует в предисловии к «Urbi et Orbi» (1903) принципы такой «сверхциклизации», сравнивая книгу с романом, а разделы - с главами. Однако на практике к идее книги стихов он приходит еще раньше. В данной статье рассматривается книга «Me eum esse» (1897) с точки зрения тех аспектов, которые повлияли на ее структурную организацию. Во-первых, внимание обращено на тематический принцип. Он представляет собой конфликт между поэтическим миром, сотворенным воображением художника, и миром реальным. В книге стихов последовательно разворачивается сюжет, в котором лирический субъект пытается преодолеть границу обыденной действительности. Эта борьба связана с выбором между земными страстями, воплощенными в образе возлюбленной, и заветами, которые передает лирическому субъекту поэт-наставник. Во-вторых, проанализирован жанровый аспект. Представляется, что в книге обнаруживаются следы элегической традиции. Прежде всего речь идет об оппозиции невозвратного индивидуального времени человека и природного циклического времени. В книге это трансформируется в разрыв между сосредоточенностью на прошлом в реальном мире и бессмертии в поэтическом. Два типа времени в книге также даны через характерные для элегии обозначения осени как умирания и весны как возрождения. Из той же жанровой традиции, если рассматривать это в рамках сюжета, приходит связь мечты с поэзией и сопутствующие этому образы. Соединяясь, оба принципа создают особую гармонию, которая отсутствует в сборниках. Структурные принципы, реализуемые Брюсовым в «Me eum esse», намечают то, как будет пониматься книга стихов в дальнейшем.

Первая и вторая статьи посвящены анализу роли творчества А. Стринд-берга в дискуссии о «новой женщине» в России рубежа XIX-XX вв. В научной литературе был неоднократно отмечен интерес русских авторов этого периода к творчеству шведского писателя, однако в вопросе рецепции взглядов Стриндберга на женщину остаются неисследованные области. Обсуждение новой роли женщины в эпоху активных общественных изменений в России оказалось встречным течением, определившим особенное внимание к некоторым произведениям Стриндберга, в частности пьесе «Фрекен Жюли». В первой статье рассматриваются взгляды российских современников Стриндберга на изображение женщины в его творчестве и затрагивается история переводов и постановок «Фрекен Жюли» в России. Во второй статье мы обращаем внимание на влияние этой драмы на образы пьес «Вишневый сад» А. П. Чехова и «Жан Ермолаев» Г. Ге и концентрируемся на рассказе А. В. Амфитеатрова «Нелли Раинцева» (позднее превращенном автором в сценарий и Е. Бауэром -в фильм), сюжет которого, как впервые показано в статье, является вариацией сюжета стриндберговской «Фрекен Жюли». В качестве доказательств приводятся фрагменты дискуссии современников Амфитеатрова о женоненавистничестве Стриндберга, в частности письмо Горького к Амфитеатрову, и публицистические размышления самого Амфитеатрова о женских правах. Подвергаются анализу изменения, привнесенные Амфитеатровом в стриндберговский сюжет и характеры, и делается вывод о том, что Амфитеатров оправдывает «падшую» аристократку, в т. ч. путем предоставления слова ей самой с помощью дневниковой формы, нередко использовавшейся в то время в литературе и кино о новых женщинах. Делается вывод о том, как сюжет и характеры пьесы «Фрекен Жюли» были преобразованы в русской культуре.

Р. Вагнер и Ф. Ницше представили симфонию как высшую форму музыки, достигающую баланса дионисийского и аполлонического начал. Симфонизм основан на принципе непрерывности тематического развития. Русский модерн перенес симфонизм в область словесного художественного творчества. A. Белый философски идентифицировал музыку как чистое движение и противопоставил ее неподвижной действительности. В «Кубке метелей» поэт применил симфонический принцип развития, заменив мелодические темы и мотивы словесными. В. Брюсов в стихотворении «Обряд ночи» осуществил формальную стилизацию сонатно-симфонического цикла с его тематическим контрастом и четырехчастной композицией. Е. Гуро основала на симфоническом развитии стихотворение «Концерт», при этом тематически ориентируясь на «Кубок метелей». Б. Пастернак в эссе «Заказ драмы» не только использовал приемы музыкальной композиции, но и положил в основу тематизма философские понятия А. Белого действительность и движение. При их развитии появились еще две темы: жизнь и композитор Шестикрылов. Получившаяся четырехкомпонентная система имеет диалектическую природу: это «тетрактида», в 1920-е гг. описанная А. Лосевым при реконструкции античной диалектики. Четыре начала тетрактиды - одно, иное, становление и факт - соотносятся с четырьмя темами «Заказа драмы». Стилизации сонатно-симфонического цикла часто осуществлялись в постсимволизме. И. Северянин уподобил композиции такого цикла конструкцию своего сборника «Громокипящий кубок». B. Сирин - Набоков воспроизвел строение сонатно-симфонического цикла в композиции книги «Возвращение Чорба». Симфонизм и диалектика в их единстве стали основанием философии и искусства постсимволистского периода русского модерна.

Статья посвящена изучению роли толкований (схолий), принадлежащих тексту Краткого жития Иоанна Синайского, составленного монахом Даниилом Раифским. Анализ проводится на материале первого русского издания Лествицы 1647 г. Оно было подготовлено известным книжником XVII в. Сергием Шелониным, который текстологически изучил и отобрал толкования из разных источников. Всего в Житии находится четырнадцать толкований, которые визуально располагаются внутри текста Жития сразу вслед за толкуемым фрагментом, что обусловливает необходимость их изучения в контекстно-текстовой связи. Рассматривается их смысловая и формальная связь с топосами Жития и его сюжетно-композиционной структурой. Главная цель схолий - разъяснение читателю смысла конкретных фрагментов текста Жития, которые представляют, как правило, ключевые топосы. Анализ смысловых корреляций толкований и Жития с учетом общей структуры текста позволяет сделать вывод о трех основных функциях толкований. Первой и определяющей является функция агиографическая, присущая большинству толкований, направленных на разъяснение содержания подвига святого и его образа. Второй своей задачей толкователь видел поучение, и в трех толкованиях доминируют черты проповеди. Третья, стилевая функция, определяется стремлением толкователя идти вслед за стилем агиографа. В целом отмечается связь толкований со структурой жития «биос» и одновременно влияние панегирического стиля. При этом наблюдается некоторая стилевая и функциональная неоднородность толкований, которая свидетельствует об их принадлежности разным авторам. Главной же является смысловая роль схолий в отношении к Житию, углубляющая понимание читателем его духовного содержания.

Данная статья посвящена проблеме многозначности понятия авторский комментарий. Корень проблемы усматривается в специфике его исторического становления и в специфике дисциплинарного развития отечественных наук о литературе. Поэтому в статье проводится анализ современных вариантов дисциплинарного членения наук о литературе и исторических дисциплинарных определений текстологии в свете понимания природы комментирования и авторского комментария. Осуществляется комплексный анализ трактовок авторского комментария, с учетом установившихся междисциплинарных связей, обеспечивающих их эпистемических установок и самоопределения дисциплин. Устанавливается две конфигурации дисциплин с соответствующими трактовками понятия. С одной стороны, это текстология, понятая как историческая и техническая дисциплина, и история литературы, объединенные общей эмпирико-аналитической установкой. С другой стороны, текстология как установление прочтения произведения и теоретические дисциплины с общей для них концептуально-теоретической и герменевтической установкой. В первом случае используется авторский комментарий с референцией на примечания и справочный аппарат издания. Во втором - на поясняющие фрагменты художественного текста. В этом свете проводится анализ посвященных авторскому комментарию отечественных литературоведческих работ на предмет принадлежности к одной из двух трактовок. Даются актуальные формулировки двух трактовок авторского комментария. Делается вывод об альтернативности этих двух трактовок, вплоть до их различения как двух разных понятий, а также о неизбежном противоречии в исследовании при их смешении.

В статье рассматриваются цели и задачи, которые ставил перед собой Ф. М. Достоевский, формируя сюжеты и нарративный модус своих художественных произведений, в аспекте творческой телеологии и в рамках установления диалогической связи со своим реципиентом, что получило отражение в виде определенного набора приемов в структуре его художественных произведений. С их помощью актуализировалось внимание читателя, привлекались в качестве факторов восприятия ресурсы его памяти и творческая интенция. В рамках этого необходимого для него живого общения с имплицитным читателем, обмена репликами, вопросами и предположениями, составлявшими значительное число разнообразных форм, писатель поддерживал состояние «положительно-приемлющего» отношения со стороны читателя к своему тексту. В статье выдвигается гипотеза, что прототипом имплицитного читателя Достоевского был его брат Михаил Михайлович (1820-1864), в литературно-эстетическом диалоге с которым вырабатывалось творческое кредо будущего автора «Братьев Карамазовых», получили первоначальные формы многие идеи, легшие впоследствии в основу его произведений. В статье прослеживается в динамике, от раннего творчества (1844-1849), через «Сибирский период» (1854-1859) к позднему периоду творчества (1860-1880), свойственный каждому этапу набор поэтических фигур, поддерживавших диалог с читателем. Делается вывод о большой роли, которую играл в структуре художественных произведений писателя диалог с реципиентом, оформленный в виде специфического для каждого периода его творчества набора языковых средств.

В статье предложен взгляд на литературный манифест как особый речевой жанр, характеризующийся использованием типовых стратегий грамматической организации материала. Общая проблематичность исследования манифестов связывается авторами с неопределенностью дефиниций данной категории, подвижностью и транспарентностью ее границ в ряду смежных метатекстовых образований. Вместе с тем теоретическая неопределенность статуса и природы манифеста не препятствует возможности воспринимать те или иные тексты как манифестарные; это дает основания предположить, что манифест как речевой жанр содержит устойчивые тиражируемые речевые паттерны, которые, с одной стороны, поддерживают подобную рецептивную установку у читателя или исследователя, с другой - позволяют манифесту реализовать свои типовые прагматические функции. Согласно развиваемой в статье гипотезе, уточнению природы манифестарного творчества может способствовать понимание манифеста как высказывания с опорой на предложенную В. В. Виноградовым модель описания синтаксической предикативности (как триединства категорий персональности, времени и модальности). На материале манифестов русского авангарда в статье демонстрируется, что грамматическая фактура манифеста может задействоваться для выражения прагматических установок и установления особого типа коммуникации с читателем и литературным контекстом. Так, категория персональности репрезентирует установку манифеста на коллективный тип эстетической декларации, формы грамматического времени используются для выражению перформативной природы манифеста, а подвижность модальных смыслов активизирует формы читательского восприятия манифеста.

В статье рассматриваются различные отступления от литературной нормы, имеющие знаковую природу. Анализируются нелепые стихи поэтов-постмодернистов, главная особенность которых, - гротеск, абсурдизация, аберрация литературной нормы - заложены в структуру текста. Поэзия сопоставима с нормой по принципу неопределенности (по аналогии «информация» = «негэнтропия») и отличается от последней множеством ненормальностей (нелепостей). Отрицательный знак (негация) в семиозисе поэтического текста становится рядовым средством выведения смысла, а двойная негация - исключительным средством для выявления понятийных особенностей трудно формулируемых концептов, таких как «поэзия». Методически наше исследование логично было бы отнести к методике апофатического анализа, который наряду с методом аппроксимации позволяет приблизиться к Объекту как к Образу (концепта «Поэзия») последовательно. Попытка формализовать «знание» о «поэзии» носит сугубо инструментальный методологический характер, представляющий поэтический текст как некую идеальную сущность с высокой степенью неопределенности. Ожидание поэзии - лейтмотив со знаком вопроса, возникающим в результате подобных нелепостей. Поиск ответа ведет к реконструкции исторического плана и прототекста. Несмотря на известное место рифмы в семиозисе поэтического текста, ее ресурс позволяет ей оставаться одним из важнейших элементов поэтического благозвучия. Абсурд, понижающая метафора, грамматические, лексические и иные речевые ошибки, сделанные преднамеренно, являются знаками иного, скрытого смысла.

М. Л. Гаспаров подвергал резкой критике идею диалога М. М. Бахтина, как конструктивистскую, нигилистическую и одновременно эссенциалистскую, отразившую притязания исторического русского авангарда на создание новых режимов социальных отношений. При этом в статье 1979 г. Гаспаров сближает формалистов и Бахтина как противостоящих мистификациям, а в статье 2004 г., напротив, объявляет мистификациями основные историко-литературные открытия Бахтина. Такое смещение обязано определенному вниманию Гаспарова практикам деконструкции: отрицая постмодернизм как совокупность исследовательских программ, Гаспаров реализовывал программы репрезентаций, отрицающих логоцентризм, и в своем литературном творчестве, и в своих поздних исследованиях. В деконструкции субъекта символизма Гаспаров показывает не просто близость некоторым тезисам Деррида, но прямую работу внутри программы Деррида, предположительно усвоенной благодаря его сотрудничеству с Натальей Автономовой. Ключевым здесь стало понятие антиномии, которое позволило Гаспарову, отталкиваясь от структурализма, приложить отдельные постструктуралистские методы к русскому символизму. При этом были вскрыты как реальные антиномии символизма, так и новые антиномии, которые отличают уже мысль второй половины ХХ в., столкнувшуюся с новыми проблемами, от синтетической религиозности до экологии. Подчеркивая авангардизм Бахтина, Гаспаров выявляет реальные антиномии символизма, незаметные для самих символистов, тогда как объявляя Бахтина мистификатором, Гаспаров показывает, как работают антиномии, объединяющие модернистские творческие проекты и точное литературоведение в единый стиль рассуждения с преобладающей конструктивистской интенцией.

Предлагается взгляд на постмодернистский художественный метанарратив как на совокупность текстов художественной культуры с преимущественно фундаментально-ироническим отношением к большинству нарративов европейской социокультуры. Искусство постмодернизма выявляет ограниченность моделей мышления, которые как будто превозносят достоинство личности, но на практике преимущественно функционального отношения к ней обнаруживают равнодушие к ее душе и боли, фактически обесценивая личность человека. Эстетическая коммуникации постмодернизма является реакцией на конфликт дискурса культуры с «жизненным миром» и личностью. Вызванный этим конфликтом принцип «двойного кодирования» эстетического объекта связан со столкновением в эстетическом объекте несогласуемых друг с другом ценностных отношений. Так, в пьесе Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» код иронически объективного представления поверхности бытия средней личности оказывается и кодом скрытого страдания персонажей, которые являются не более, чем третьестепенным материалом для выстраивания трагедии шекспировского Гамлета. У Джона Фаулза код неспособности замкнутого на себе культурного сознания понять личность сталкивается с кодом внеположности живой внутренней жизни личности этому сознанию. В трилогии Джона Барта «Химера» созданная для рассказа о героях мифологической эпопеи технически изощренная система повествовательных дискурсов и повествователей, как будто способная охватить все времена, обнаруживает дезориентированность «героев», запутавшихся в иллюзиях и находящих себя только в отречении от себя как героя предания. Эти варианты постмодернистской эстетической коммуникации объединяет их организация как метафикшин: метароман, в котором автор видит своих персонажей как полностью принадлежащих готовому тексту - будь то текст трагедии, текст викторианской культуры или тексты мифа; его задача - нащупать возможности несовпадения личности с дискурсом.