Архив статей журнала
Статья посвящена актуальной для современного литературоведения теме саморефлексии в художественном творчестве. Автор концентрирует свое внимание на саморефлексии творческого процесса и «конечного продукта» творчества. Материалом для исследования выступают лирические тексты русского рок-поэта Егора Летова. Специфика собственного творчества не является одной из центральных тем для этого автора, однако в виде маленьких фрагментов-вкраплений присутствует во многих его произведениях. Автор статьи приходит к выводу о том, что часто Летов, используя эпитеты, дает характеристики собственным текстам и словам, таким образом делая акцент на неподатливости языка, что проявляется в невозможности выразить высокие истины языка в человеческой поэтической речи. Ряд эпитетов, указывающих на незначительность и несовершенство собственных слов и песен, Летов заимствует из древнерусской житийной традиции самоуничижения автора. На основе этого можно говорить и о том, что лирический субъект постепенно учится слышать в мире Большое слово - Слово Бога, обладающее более совершенными характеристиками, нежели слово человеческое. При этом человек-творец получает привилегию по сравнению с другими людьми, обладая хоть каким-то даром высказать свои мысли и чувства, передать людям смыслы Больших слов. Фиксируя внимание на подчас прозаических обстоятельствах зарождения произведения, Летов указывает на неразрывную связь между личностью автора и процессом творчества, который эту личность формирует и без которого она не может не просто существовать, но и в полном смысле слова бытийствовать.
В статье рассматриваются фрагменты из двух прозаических произведений Елены Шварц «Площадь мальтийских рыцарей» и «Сербский монастырь», оба они входят в автофикциональный цикл «Литературные гастроли». Для соотнесения со шварцевскими фрагментами берутся похожие моменты из нескольких произведений - из пьесы «Вишневый сад» Антона Чехова, из песни «Сказка о несчастных сказочных персонажах» Владимира Высоцкого, из романа «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, из песни «Ты дарила мне розы» Дианы Арбениной. Соотнесение сегментов из текстов Елены Шварц со схожими сегментами из названных текстов позволяет в итоге сформировать такие контексты, в пределах которых актуализируются смыслы, в рассматриваемых фрагментах присутствующие, но глубоко спрятанные, а потому отнюдь не всегда бросающиеся в глаза; это смыслы, связанные с пониманием положения человека в мире как трагического, с пониманием мира как средоточия трагизма и для каждого отдельного человека, и для человечества, наконец, с ощущением неизбежного конца - и мира, и человека. Такого рода эсхатологические смыслы, во многом присущие и лирической поэзии Елены Шварц, реализуясь в ее лирической прозе, могут считаться определяющими для шварцевского художественного мира и транслирующими важные грани мироощущения автора. Общим же итогом рассмотрения обозначенных контекстов следует признать актуализацию в сформированных на основании схожести контекстах смыслов, которые вне этих контекстов оказываются скрыты; в результате тексты-участники такого рода контекстов в смысловом плане взаимообогащают друг друга.
В статье рассматривается трансформация образов и мотивов советской литературы, объединенных темой авиации, в произведениях периода «оттепели». Соцреалистическая эстетика, сформировавшаяся в 1930-е - 1950-е гг. подвергается молодыми авторами критической рефлексии: ортодоксальная система советского мировоззрения становится плодородной почвой для переосмысления различных аспектов уже традиционной мифологии. Материалом исследования послужила повесть В. П. Аксёнова «Стальная птица», воплощающая тенденции, обозначившиеся в литературе указанного периода: гротеск и иносказательность в данном случае являются инструментами деконструкции соцреалистических культурных кодов. Авиационный миф, один из ключевых в структуре советской эстетики, претерпевает серьезные изменения: безусловно позитивная оценка близости властного и авиационного нарративов нивелируется, созидательный пафос сменяется разрушительным, функции вестничества (передачи истины - воли государства - гражданам посредством агитационных материалов, в раннесоветской литературе данная функция маркирована позитивно), защиты (охрана «спокойствия наших границ» от любого внешнего врага) обретают обратную знаковость: главный герой организует распространение поддельных старофранцузских гобеленов, что указывает на подлог, фальсификацию истинных ценностей, сам начинает всячески притеснять жильцов дома, куда он вселился, не имея на то никаких прав, а потом и вовсе обретает полную власть над собственным соседями, так, в тексте актуализируются мотивы надзора и наказания. Отдельно обозначены интенции метафорически воплощенной в образе Стальной птицы советской власти относительно использования мировой культуры для собственной легитимации в рамках концепции «Москва - третий Рим». В этом контексте актуализируется мотив «ткачества», метафоры текстопорождения, и пропаганды - тотального распространения «текстов»-гобеленов, что позволяет говорить о деконструкции одной из ключевых функций ортодоксального авиатора - вестничества - и профанировании дискурса в целом. Таким образом, авторская стратегия В. П. Аксёнова обнажает тенденцию к разрушению соцреалистического канона и в частности - авиационного мифа.
Усадебная мифология в повести А. П. Гайдара «На графских развалинах» (1928) анализируется с помощью нового теоретического инструментария, релевантного «усадебному тексту» русской литературы советского периода, по ряду признаков отличному от эпохи Серебряного века. Выдвинут новый термин «криптоусадебная мифология», суть которого в имплицитном присутствии в произведении положительного «усадебного мифа» рубежа XIX-XX вв. под покровом советской неомифологии как мечты о справедливом социальном строе и новом человеке, с одной стороны, и как отрицания помещичьей усадьбы из-за пороков и эксплуататорской сущности ее хозяев с другой. Доказывается, что, несмотря на критику дореволюционных порядков, повесть Гайдара является органической частью «усадебного текста» русской литературы XIX начала XX в. как в ее «готическом модусе», так и в аспекте утверждения идеала «рая на земле», присущего и традиционной «усадебной культуре», и новому советскому строю. Благодаря обнаружению в повести «криптоусадебной мифологии» сделан вывод о том, что истинными наследниками непреходящих ценностей вековой «усадебной культуры» становятся не графские, не помещичьи дети, предавшие высокие идеалы своих предков, а советские школьники конца 1920-х гг. из простых крестьянских семей, для которых бывшая владельческая усадьба превращается в общественное, народное достояние. Исследование выполнено с использованием элементов тезаурусного, контекстуального и мифопоэтического подходов в рамках исторической поэтики, а также с обращением к биографическому методу.
В статье рассматривается рецепция Флобера (его произведений и эпистолярного наследия) супругами Буниными - Верой Николаевной Муромцевой-Буниной и Иваном Алексеевичем Буниным. Вера Николаевна и Иван Алексеевич читают письма Флобера летом и осенью 1941 г., параллельно узнавая о начале войны Германии и СССР и слушая сводки с фронта по радио. Военные события в дневнике почти не упомянуты, и контекст боевых действий в источнике отсутствует - разве что на уровне описания «общего потрясения». Хронология одновременного прочтения писем Флобера (июнь 1941 г.) реконструирована с опорой на параллельное сопоставление дневников И. А. Бунина (публикация в серии «Литературное наследство») и В. Н. Муромцевой-Буниной (Русский архив в Лидсе). Флобер получает положительную оценку обоих супругов. Восстановлена предыстория рецепции Флобера в 1941 г. Восхищение стилем Флобера и высокая оценка его творчества и Верой Николаевной, и Иваном Алексеевичем - «литературный факт», который обоснован с опорой на мемуары В. Н. Муромцевой-Буниной, интервью И. А. Бунина. В. Н. Муромцева-Бунина переводила Флобера в 1910-е гг., в то время как И. А. Бунин считал Флобера одним из образцов для подражания как в плане стиля, так и в плане разработки художественного образа. Творчество Флобера обсуждалось в семейном кругу Буниных, о пристрастном отношении к Флоберу Бунин заявлял корреспондентам, бравшим у него интервью после получения Нобелевской премии в 1933 г. В 1941 г. супруги обращаются к письмам Флобера, и этот рецептивный опыт обладает несколькими функциями. Среди доминантных функций - эскапистская, ностальгическая, диалогическая, рекреационная, творческая функции чтения писем Флобера. Несмотря на общность выделенных функций чтения текстов Флобера, также очевидна разница рецептивных откликов. В то время как Иван Алексеевич видит во Флобере в первую очередь желанное отражение себя (художник, творящий для вечности; художник, страдающий поневоле в казарме дома и лазарете), Вера Николаевна воспринимает Флобера именно как собеседника и друга, человека, прожившего схожий, понятный, вызывающий эмоции, но глубоко не идентичный на разных уровнях опыт - религиозный и творческий.
Статья предлагает новый подход к жанру дневника в литературе русской эмиграции. Дневники, которые многие эмигранты начали создавать в годы Гражданской войны и писали на протяжении всей жизни, рассматриваются как летописание нового времени, рядом характеристик сближающееся с древнерусским летописанием. Проведена параллель с особым биографическим жанром, занявшим в литературе русской эмиграции исключительное место, - житийной биографией, позаимствовавшей ряд структурных черт у древнего жития. В качестве иллюстрации предложен дневник В. Н. Муромцевой-Буниной, который писался регулярно с 1918 г. (возможно, дневник был начат раньше, но записи за более ранние годы почти не сохранились) и до смерти в 1961 г. В этом дневнике отразились политические перемены жизни эмиграции, историко-культурные взаимосвязи эмигрантской элиты, частная жизнь семьи Буниных. На фоне масштабных исторических перемен разворачиваются истории жизни их друзей и знакомых, историко-литературные сближения и разрывы. На примере этого дневника автор доказывает свои теоретические положения: важнейшие характеристики этого текста - постоянный политический фон, осмысление настоящего и моделирование будущего, чувство постистории, библейская апокалиптика. Это не обычный дневник, а дневник, созданный с оглядкой на вечность, стремящийся зафиксировать события последних десятилетий русской культуры. Таким образом, эмигрантский дневник представляет собой особый вид дневниковой прозы, не укладывающийся ни в один тип привычной типологии дневников.
В статье рассматриваются ранее неизвестные дневниковые записи В. Н. Муромцевой-Буниной, хранящиеся в Русском архиве в Лидсе (Великобритания) и охватывающие период жизни Буниных во время Второй мировой войны на юге Франции, в Грассе. Анализируются особенности реализации литературной тематики дневниковых записей В. Н. Муромцевой-Буниной 1939-1945 гг., которые дают представление о ее круге чтения и на сегодняшний день остаются неизученными в рамках ее творческого наследия. Окололитературные записи объединяются в несколько групп: записи о ее читательских впечатлениях (чтение религиозной литературы и произведений зарубежных писателей на немецком, английском и французском языках, в частности, Мэриэл Бьюкенен, Андре Жида, Франсуа Мориака, Джона Локка), записи о собственно писательской деятельности, о переписывании на машинке произведений И. А. Бунина и других авторов, а также о занятиях переводами. Анализ позволяет заключить, что в 1939-1945 гг. Вера Николаевна предстает в роли не только жены и спутницы жизни И. А. Бунина, но и помощницы в его творческой деятельности, участвовавшей в организации литературных встреч и переписывавшей тексты его произведений, а также других эмигрантских авторов. В 1939-1945 гг. Вера Николаевна писала части автобиографического цикла очерков «Беседы с памятью», читала религиозные тексты, литературные произведения в оригинале, записывая отзывы на них. Все это дает возможность говорить о Вере Николаевне Муромцевой-Буниной как о незаурядной личности, внесшей свой вклад в культуру русского Зарубежья.
Статья посвящена обзору проблем, возникающих при адаптации датировок стихотворений И. А. Бунина, выведенных для научного издания его лирики в серии «Новая Библиотека поэта» (2014), для стандартов Полного собрания сочинений, работа над которым была начата в ИМЛИ в 2017 г. Прежде всего утверждается постулат о необходимости придерживаться системы правил для датировок стихотворений, учитывающей индивидуальные особенности работы Бунина со своими текстами, и подтверждаются те положения, которые прямо переходят из научного аппарата издания лирики в Полное собрание сочинений, в том числе отдельно обосновывается редакторский статус даты под текстом в основном разделе. Затем намечаются те направления, по которым датировки стихотворений Бунина будут уточнены и дополнены в полном издании его творческого наследия. Это детализация хронологии (по датам выхода периодических изданий, где печатались стихотворения Бунина, и материалам эпистолярия), фиксация тех инструментов (карандаши, чернила, ручки), которыми вносилась правка в рабочие экземпляры бунинских изданий (менявшиеся во времени, они позволяют датировать работу над текстами), корректировка датировок отдельных стихотворений, относительно которых после выхода в свет «Новой Библиотеки поэта» появились новые данные. Отдельно обсуждаются вопросы подачи и формата авторских и редакторских дат в структуре Полного собрания сочинений. В этом отношении должна быть проведена унификация авторских дат, подтверждены датировки стихотворений, написанных в заграничных путешествиях (Бунин мог использовать григорианский календарь), перепроверены датировки стихотворений, написанных после введения в России нового стиля летоисчисления.
Цель статьи рассмотреть функционирование фольклорных и мифологических образов в цикле стихотворений Бальмонта «Золотой обруч», который является частью книги «Мое ей» (1923). В статье выделяется три категории фольклорных и мифологических образов это образы драгоценных камней и металлов, растительные образы и образы народной жизни (атрибутика календарно-обрядового фольклора). Научная новизна исследования определяется фокусированием внимания на том, какие смысловые возможности открываются для поэзии, обращающейся к жанровой форме сонета, включающего в себя фольклорные и мифологические образы. Это, прежде всего, возможность поделиться с читателем своим взглядом на цикличную природу бытия, реставрировать мифы народной жизни, филигранно соединяя их с личными переживаниями лирического героя. Полученные результаты исследования показали, что жанровая форма сонета выбрана поэтом не случайно она позволяет причудливо соединять образы природной жизни, призванные отразить глубину представлений человека о жизни и смерти, воспроизвести мир как соединение вещественного и невещественного, бытового и бытийного. В венке сонетов гармонично соседствуют образы календарно-обрядовой поэзии, отсылки и аллюзии к библейским сюжетам и образам. Проявляя христианское смирение перед Господом, лирический герой Бальмонта видит истину в образе жизни древнего славянина, знавшего магическую силу драгоценных металлов, камней, деревьев, трав, воспринимавшего дары природы и земли как настоящий клад, сокровищницу народа, и следовавшего ритму народной жизни (народному календарю, праздникам, народному быту).
Обращение к поставленной проблеме обусловлено важностью понимания роли дома в обществе. Во второй половине XIX в., когда происходили изменения традиционных представлений о доме и семье, разрушались старые устои, в сознании русских революционеров идея дома вызывала противоречия. Сюжетную основу рассказа составляет эпизод из жизни революционерки Морозовой, описанный молодым жандармом, сопровождавшим политзаключенную к месту ее поселения. Ключевое внимание уделяется изображению личности главной героини-«политички» и ее конвоира, взаимодействие которых приводит к характерной для России парадоксальной ситуации. Устанавливается, что художественный конфликт произведения имеет в своем основании прежде всего не противоборство человека и системы, а противоположность аксиологических позиций главных героев. Анализируется художественная реализация истинного и ложного дома в восприятии главной героини. Определяется, что особое место в художественной структуре рассказа занимает топос дома, представленный в различных версиях, актуализирующих важнейшие философские, духовно-нравственные смыслы. Короленко показывает, как в сознании молодых людей конца XIX в. Дом во всех семантических значениях лишается своего главного места как общечеловеческая ценность. В финале образ утраченного родового гнезда Морозовых коррелирует с картиной разрушающегося под воздействием социального бесправия и радикальных идей патриархального мира России, которая для всех в равной степени остается одним общим Домом.
Статья посвящена вопросам взаимодействия категорий герой и сюжет в условиях развившейся в творчестве Достоевского «полифонической» (М. М. Бахтин) формы. В поэтике Достоевского мы видим отказ от характера как стержневой основы эстетического отражения человека и сюжетостроения, то есть от четкой связанности определенного кругозора с определенным героем. Эмоции и страсти по-прежнему охватывают персонажей Достоевского, но никогда не конституируют их. Поскольку писателя интересует жизнь персонажа, то Достоевский не фреймирует свои фигуры неподвижной, неизменной маской, то есть характером, последний остается номинацией, подвергающейся испытанию и зачастую слому. Равным образом в произведениях Достоевского не определяет сущность персонажа и литературная традиция, поскольку в сюжетах данного писателя традиционные фабулы часто оказываются под вопросом или переписанными. Отсутствием отчетливых характеров и бесконечными играми с фабулой, как подчеркивал С. С. Аверинцев, отличается от европейской литературы ближневосточная словесность. Достоевский был внимательным читателем Библии и по-видимому, заимствовал ключевые элементы ее поэтики и характерологии, так что герои Достоевского созвучны библейским. Общность, впрочем, отнюдь не выливается в прецедентность библейских фабул по отношению к сюжетам Достоевского. Эстетическое пространство Достоевского оказывается непреодолимо вариативным, где схожесть с библейскими и светскими фигурами намекает на прецедент, оставляя последний в качестве возможности. Такое видение героев Достоевским органично находит воплощение в полифонической поэтике.
Ранняя повесть Ф. М. Достоевского «Двойник» не раз становилась предметом ожесточенных споров о смысле как отдельных художественных приемов, так и всей сюжетной линии в целом. Причем наиболее проблематичным для интерпретации представляется непосредственно феномен двойничества главного героя повести, г-на Голядкина. В настоящее время преобладают две точки зрения, объясняющие двойничество героя. Согласно первой точке зрения, двойничество г-на Голядкина оказывается поэтическим приемом, служащим для усиления остросоциальной мотивировки повести. В другой расхожей трактовке двойничество героя понимается лишь как симптом его шизофрении, а сам Достоевский в таком случае оказывается художником психопатологий. При этом, обе точки зрения совершенно игнорируют саму идею повести, которая, без всяких сомнений, имеет глубоко философские основания. В этой связи данная статья представляет собой попытку выявить и определить откровенно игнорируемую идею повести, благодаря которой только и становится понятен подлинно философский смысл двойничества г-на Голядкина. Для этого в исследовании проводится подробный текстологический анализ наиболее значимых для уяснения подлинного смысла двойничества героя моментов повести, которым, как правило, не уделяется должного внимания. Разбор этих моментов позволяет автору составить наиболее правдоподобное объяснение той двоякой роли, которую играет двойник г-на Голядкина, а также определить подлинный экзистенциальный смысл самой ситуации двойничества, в которой оказался герой повести.