Статья: Поэтические чтения: взгляд антрополога (2025)

В статье рассматриваются девять советских анимационных экранизаций эпического фольклора в контексте влияния на них государственной идеологии. Исследуемая категория анимационных экранизаций характеризуется практически полным сохранением оригинального фольклорного сюжета. Для понимания степени идеологического влияния на анимационные экранизации эпического фольклора в СССР необходимо уточнить, какие варианты фольклорного произведения не были выбраны для экранизации, то есть оказались неподходящими под идеологические критерии. Те версии сюжета, в которых подвиги совершались героями безотносительно к княжеской власти, были более предпочтительны для экранизации, чем те, в которых действия героев продиктованы представителем правящего класса. Вместо сюжетов, где героями движет религиозная мотивация, советскими режиссерами-мультипликаторами для экранизации были выбраны варианты с мотивацией светской. Анимационные богатыри идеализируются, выступая олицетворением всего советского общества, тогда как их противники могут отсылать к реальным внешнеполитическим противникам периода создания экранизации.

В основу статьи легли материалы исследования коллективной памяти москвичей о 1990-х гг., проведенного автором в 2023– 2024 гг. В ходе работы были собраны сорок пять глубинных интервью с москвичами, и на их основе описаны и проанализированы механизмы конструирования и функционирования устного нарратива об этом времени. Одной из важнейших выявленных закономерностей является то, что практически в каждом устном нарративе особое место отводится фигурам людей, наиболее, по мнению информанта, пострадавших от социальных изменений эпохи. Это приводит к тому, что информанты могут девальвировать ценность личного опыта, в результате чего на первое место выходит конструируемое в рассказе изображение жизненного опыта «подлинных» жертв эпохи (всегда представляющих какое-либо внешнее сообщество по отношению к самому информанту и его окружению, что не позволяет говорящему отождествить самого себя с ними), неизменно позиционирующегося как типичного для 1990-х гг. Причиной данного явления, вероятно, является закрепленная медиасемантическая нагруженность самого понятия «девяностые», отсылающая к набору связанных с ним коннотаций и обеспечивающая постепенное смещение вектора разговора с воспоминаний информанта о личной жизни на описание конвенционально типического опыта жизни в рассматриваемое время.

Основа поэзии американской поэтессы Луизы Глик – миф, и в каждом сборнике она обращается к новому сюжету, поэтому многие исследования сосредоточены на анализе ее работы с мифом.

В частности, существует ряд текстов, посвященных изучению библейского нарратива в сборнике «Дикий ирис» (“The Wild Iris”, 1992). В этих работах авторы рассматривают стихотворения в сборнике через призму библейского мифа, связанного с Эдемом и первыми людьми – Адамом и Евой. Они отмечают, что Л. Глик предлагает новую интерпретацию библейского мифа.

Исследовательская проблема заключается в том, что конкретных, скажем, «артефактов», по которым будет опознан тот или иной библейский миф, в сборнике «Дикий ирис» нет. Поэтому что именно следует понимать под библейским нарративом – вопрос сложный, но точно можно говорить об определенных аллюзиях в сборнике, которые встречаются и отсылают читателя к библейским образам.

В поэтическом сборнике «Дикий ирис» пространство сада становится важным образом – связующим звеном между всеми стихотворениями, позволяющим создать этот цикл. Л. Глик конструирует герметичное пространство сада, обладающее идиллическими характеристиками, которое я предлагаю рассматривать как топос «прелестный уголок» (Э. Р. Курциус). Определение Э. Р. Курциуса показывает соответствующую многогранность топоса, которая характерна для сада в «Диком ирисе» и выражается в его двойственности. Таким образом, в статье сад рассматривается не только как стилистический, но и структурный элемент цикла в американской поэзии второй половины ХХ в.

В статье анализируются городские романсы, объединенные мотивом, который условно можно назвать «свадьба возлюбленной»: герой присутствует на венчании его возлюбленной с соперником (или девушка видит женитьбу любимого). В центре исследования – популярный романс «Ах, зачем эта ночь», сюжет которого за столетний период существования наиболее разработан. Другие популярные песни – «В лунном сиянии снег серебрится», «Зачем ты, безумная, губишь», «Над серебряной рекой», «Она, как статуя, стояла». Сравнение грамзаписей, публикаций в песенниках, полевых записей этих песен показывает, что сюжеты, построенные на основе общего центрального (или ядерного) мотива, несмотря на стилистические особенности и различающееся описание экспозиции, в разных песнях реализуются схожим образом: обладают общей, инвариантной сюжетной схемой, имеют тенденцию к сокращению лирической части (описаний ламентаций героя) и к увеличению лиро-эпической (трагического финала). Наличие общих мотивов позволяет контаминировать песни внутри анализируемой группы романсов и вне ее, но, за редкими исключениями, не выходя за пределы инвариантного сюжета. В песнях совмещаются две мотивировки свадьбы, которые соответствуют двум точкам зрения на ситуацию: «насильное замужество» и измена.

В статье обсуждается лингвистическая теория речевых жанров и эвристические возможности ее применения в фольклористике на материале сказочных текстов, записанных профессиональными собирателями от носителей традиции в условиях интервью. Ставится вопрос о речежанровом статусе сказки и комментариев исполнителя – во-первых, а во-вторых – вопрос об отношениях между этими типами текста и об обусловливающих эти отношения факторах. С помощью методологического инструментария теории речевых жанров рассматривается характерная для «информативного диалога» (make-know discourse, «диалог-1» по Н. Д. Арутюновой) тенденция помещать собственно фольклорный нарратив в «капсулу» автобиографического мемората об истории знакомства рассказчика с текстом. В результате анализа «комментарий» сказочника квалифицируется как элемент (микрожанр) не сказки, а макрожанра «интервью /беседа», прорывающийся в фольклорный текст. При этом разговорный дискурс описывается как речевая среда, в которую погружен фольклорный текст, в рамках которой существует и эксплицируется. Таким образом, теоретические подходы концепции речевых жанров могут быть полезны в сфере изучения текстов устной традиции, позволяя включить фольклорные тексты в единое поле исследования.

В статье рассматривается обрядовый комплекс родин у казахов, который включает в себя ритуальные практики в дородовой период, в процессе родин и в послеродовой период. Подробно описывается семантика и символика запретов и предписаний, связанных с беременной женщиной, отдельное внимание уделено демонологическим представлениям о духах и демонах, которые могут навредить женщине и ребенку в пограничный, лиминальный период. На основе этнографических записей и полевых материалов автора описаны ритуальные и социальные функции маркированных участников данных обрядов (повитуха, «пуповинная мать» или тот, кому поручали перерезать пуповину новорожденного, брат матери), а также функции окказиональных участников – гостей, посещающих беременную или роженицу. В работе детально описываются наиболее важные культурные коды казахских обрядов родин и младенческого цикла – пространственный (локусы юрты), вещный (функции первой одежды ребенка, колыбели, разнообразных оберегов), животный (образы собаки и коня), пищевой (пища, продуцирующая здоровье матери и ребенка, запретная пища, а также совместные праздничные трапезы с участием родственников и других гостей как акт ритуального возвращения матери и интеграции ребенка в социум). Комплексное рассмотрение казахских обрядов, связанных с ребенком, на фоне более широкого тюркского контекста (в сравнении с традицией киргизов, узбеков, алтайцев и пр.) позволило проследить изменения в структуре отдельных обрядов и их редуцированных элементов и в результате получить более полное представление об их современном состоянии – чему в том числе посвящена статья.