Статья: МАТЕРИАЛЫ ПО ФОЛЬКЛОРУ МОНГОЛЬСКИХ НАРОДОВ ИЗ НАУЧНОГО АРХИВА КАЛМЫЦКОГО НАУЧНОГО ЦЕНТРА РАН, СОБРАННЫЕ ВОСТОКОВЕДОМ Ц.-Д. НОМИНХАНОВЫМ. ЧАСТЬ 1 (2024)

Текст представляет собой рецензию на сборник статей «Пушкин и финансы», вышедший в Москве в 2022 г. Показано, что необходимость в исследовании экономической стороны жизни Пушкина давно назрела. В сборник включены как фрагменты классических работ по этой теме П. Е. Щеголева и С. Я. Гессена, так и впервые опубликованные статьи А. А. Белых, С. В. Березкиной и И. С. Сидорова. Удачным решением можно признать, что труд открывается статьей его научного редактора, в которой проанализированы различные финансовые ипостаси жизни Пушкина: чиновника, литератора и издателя, игрока, помещика, горожанина и семьянина. Показано, что в первых двух ипостасях речь прежде всего идет о доходах Пушкина, а последние три - расходные статьи бюджета. Проведенные в книге подсчеты требуют пересмотра со стороны исследовательского сообщества представлений о финансовой неудаче «Истории Пугачева» и журнала «Современник». В рецензируемом труде убедительно показано, что доходы Пушкина от продажи «Истории Пугачева» существенно превысили расходы, что, однако, не позволило поэту вернуть ссуду, взятую у государства, на это издание. Однако невозвращение кредита объяснялось не провалом издания, как считалось в истории пушкинистики до сих пор, а нецелевым расходованием ссуды, только 16% от которой было потрачено на издание. Журнал «Современник», действительно, не принес тех дивидендов, на которые рассчитывал Пушкин, однако убыточным он отнюдь не был, как считалось до сих пор, точка безубыточности была преодолена. К недостаткам издания следует отнести то, что содержание книги несколько уже ее названия, потому что проблема, артикулированная в заглавии, предполагает не только подсчет доходов и расходов поэта, но также и другие, не менее важные вопросы взаимодействия экономики и литературы: влияние рыночной цены печатной продукции и величины гонорара на поэтику литературных произведений (от объема и жанра до языка и стиля), зависимость экономических условий существования писателя от его искусства и пр.

В статье рассмотрена фольклорная традиция восхваления плети на репрезентативных примерах стихотворений калмыцких поэтов разных поколений прошлого и нынешнего столетий. Выявлены произведения, в которых, несмотря на отсутствие жанрового обозначения (магтал-восхваление), форма и содержание, по сути, соответствуют фольклорному аналогу. Среди видов плети, кнута, бича в калмыцком устном народном творчестве магтал воздается именно плети как боевому оружию эпических богатырей, как охотничьему арсеналу, как спутнику всадника и коня. В названиях некоторых стихотворений калмыцких поэтов заявлен предмет восхваления в беэквивалентной лексике («Маля»), в других - событие, связанное с плетью («Хеечин зерг» = «Отвага чабана»). Биографический и автобиографический ракурс большинства текстов связан с современностью, обусловлен мотивом семейной и личной памяти, дан как рассказ или воспоминание. Функция реальной вещи показана в основном через охотничьи и бытовые истории. Плеть представлена также в диалоге вещи с человеком, монологе, в авторской сентенции. В гендерном плане исключением стало одно произведение, в котором автор, отнеся эту вещь к символу угнетения, наказания и позора, протестовал против ее восхваления и моды на нее как подарка в быту. В тексты включены фольклорные формулы-константы, пословицы и поговорки, имена эпических богатырей и реальных людей. Описание плети в стихах передает знание поэтами фольклора, истории, культуры, верований народа. Художественный перевод стихотворений нередко различен по названию, объему, содержанию и форме, но в основном отвечал авторской интенции.

В статье рассматриваются космогонические мотивы в синьцзян-ойратской версии эпоса «Джангар». Материалом исследования явились тексты песен синьцзян-ойратской эпической традиции «Джангара», опубликованные в Китае на ойратской письменности «тодо бичиг» («ясное письмо») и переложенные на калмыцкий язык известным востоковедом Б. Х. Тодаевой. Изучение космогонических мотивов в текстах песен показало, что в зачинах ойратского эпоса мотив первотворения имеет архаическую модель, в которой единичные «первообразы»: гора Сумеру (Сумбр уул), Замбатив (Замбутив), внешний океан (hазад дала), море Сун (Сун дала), река Ганг (ЬаHh мврн дала), сандаловое дерево Галбар Зандан (hалвр зандн), птица Гаруди (hаруди шовун) и др. - вырастают из своего рода «космических эмбрионов» и занимают центральное место в эпической картине мира. На фоне мифологической картины «расширяющейся вселенной» появляется главный герой эпоса Джангар. Рождение богатыря занимает инициальную позицию и указывает на взаимосвязь происхождения главного героя Джангара с началом жизни на земле. Эпитет «одинокий» (hанц, hагц) указывает на древнейшее представление об эпическом герое как о первопредке и первом человеке, который наделяется чудесной силой покровительствующих бодхисатв (Ваджрапани, Махакалы, Цзонхавы) и силой мифологической птицы Гаруди. Рассмотренные мотивы указывают на взаимосвязь главного героя с космическим верхом. Одним из элементов космогонического пространства является дворец Джангара, олицетворяющий центр мироздания и символизирующий величие эпической державы.

В статье рассматривается мотив превращения в калмыцких сказках на сюжетный тип «Мужчина преследуется из-за своей красивой жены» (АТИ 465). Анализ показал, что мотив превращения лебедя в красивую девушку является сюжетообразующим, динамическим, так как дает толчок развитию сюжета. Герой, желая заполучить небесную деву, прячет обличие лебедя и вынуждает ее стать супругой. Лебеди в калмыцкой сказке описываются желтоголовыми - «шар толhата». Белый цвет, который коррелирует с солярной семантикой, дополняется желтым, усиливающим эту связь. Солнце в устной традиции калмыков имеет постоянный эпитет «алтн шар» - золотисто-желтое. Белая лебедь, которую поймал охотник, -младшая из дочерей Хормусты тенгрия, главы 33 небожителей-тенгриев. Жена неземной красоты, от которой исходит сияние солнца и луны, обладает атрибутами, обозначающими принадлежность иному миру: желто-пестрый платок (шар цоохр альчур), золотой гребень (алтн сам), золотое кольцо (алтн билцг). Благодаря превращению небесной девы охотник-сирота женится на ней, выполняет трудные поручения хана, приобретает волшебного помощника и, в конце концов, занимает его место, поднявшись на самый верх социальной лестницы. Таким образом, изучение мотива превращения показало, что он отражает архаичные представления о лебеде как священной птице, имеющей сакральное значение в традиционной культуре этноса, в том числе и материальной в виде костюма замужней женщины. Лебедь наделяется функцией медиатора между мирами и почитается у калмыков как тотемная птица.

Первая мировая война и Октябрьская революция в России изменили не только политический, но и литературный ландшафт Европы. Вынужденный покинуть родную страну в 1921 г. Максим Горький нашел пристанище в Германии, находился в творческом поиске, открывая для себя новую европейскую философию и авангардное искусство. В это же время немецкий поэт Иоганнес Роберт Бехер, переживающий экзистенциальный и религиозный кризис, находит неожиданное спасение в творчестве Горького, определившем его мировоззрение и творческий метод. В рамках настоящего исследования рассматриваются совпадения, которые прослеживаются не только в творчестве, но и в писательских судьбах: от восторженного признания в советскую эпоху до критики, ставшей возможной вследствие смены эпохи и идеологии. В статье подробно рассматривается, как преобразилось творчество Иоганнеса Бехера под воздействием марксистских и социалистических идей вообще и, в частности, благодаря знакомству с произведениями Максима Горького. Именно из эссе Горького «Разрушение личности» Бехер заимствует идею «безымянного творца», созидательной силы масс, ставшую одной из ключевых для его творчества. Однако в поздний период на смену безусловного принятия приходит разочарование. Вместо идеи слияния «я» - личности - с созидательной силой, энергией народа, о чем мечтал Максим Горький и что воспевалось в драме «Великий план», к концу жизни Иоганнес Бехер пришел к печальному выводу о том, что «я», лишенное имени, растворилось в тоталитарном государстве. «Разрушение личности» обернулось ее стиранием.

Современная узбекская литература, ориентируясь на восприятие современного читателя, развивает новые подходы и приемы художественной литературы, основанные на синтезе традиций западного и исламского культурных миров. В узбекской литературе появился новый жанр - “роман ма’рифи”, роман-повествование, основанное на притче восточного типа. Биографический роман о художнике, по-видимому, является частью притчи, которая описывает внутренний мир художника. Художник может проявлять социальную активность, только оправдывая свое отношение к себе и другим. Таким образом, притча служит механизмом для актуализации внутренней жизни героя, когда она не встроена в мелодраматический сюжет, а непосредственно отсылает к окончательному моральному суждению. В то время как узбекская литература досоветских и советских времен говорила о художнике как о вдохновенном проводнике идеала и носителе прогрессивных идей, в наши дни миметическая концепция искусства сменилась конструктивной. Художник изображен как создатель вторичной реальности и универсального культурного кода, включая моральные нормы. Это позволяет более остро изобразить нравственные коллизии в жизни художника. Эта новая концепция требует как усиления элементов притчи, так и включения экфрасиса как модели прямого воздействия эстетической программы на понимание реальности. Экфрасис позволяет не просто указать на непосредственное восприятие картины аудиторией художника, представленной в повествовании, но и показать, что личный опыт художника соответствует социальному опыту аудитории, то есть показать, как аудитория воспринимает код. Восприятие кода как совокупности творческих идей художника, важных для национальной культуры, ускоряется благодаря использованию универсальных символов, таких как Дом, Сад, Созидание и история. В целом, можно сказать, что притча превращается в историю с относительно свободным развитием событий за счет упоминания различных произведений искусства. В этом случае произведения искусства становятся символами, что вполне в духе интриги в западной литературе, когда мотивы персонажей, их внутренний монолог и размышления читаются через искусственные изображения. Моральный выбор героя затем продолжает внутренние монологи как его самого, так и ее аудитории.

Статья посвящена исследованию религиозной образности в рассказах Франца Кафки «Содружество» (1920) и «Экзамен» (1920) как ключа к их толкованию. Опираясь на историко-культурный контекст создания произведений, а также на факты биография писателя, автор раскрывает сакральные смыслы, таящиеся за «темными» и лаконичными сюжетами, которые на протяжении десятилетий озадачивали историков литературы и биографов Кафки. Рассказ «Содружество» представляет собой размышление Кафки о Ветхом Завете и сионизме: в качестве действующих лиц аллегорического дискурса выступают пентаграмма (Печать Соломона) и гексаграмма (Звезда Давида), которые «оживают» и вступают в борьбу за статус символа еврейского народа. Звезда Давида, которая изо всех сил старается вытеснить Печать Соломона, символизирует угасание классической иудейской традиции и торжество сионизма. «Экзамен» изобилует аллюзиями на «Книгу Иова»: дознаватель в рассказе - это Бог, главный герой - праведник и пророк, которого Бог длительное время не призывал и с которым наконец-то вступил в диалог. «Несправедливость» Бога на поверку оказывается экзаменом - испытанием страданием. Произведение отражает внутренний конфликт писателя: чувствуя себя «провалившим экзамен» в жизни светской, Кафка размышляет о том, что значит «сдать экзамен» / «пройти испытание страданием» с религиозной точки зрения. Следовательно, «Экзамен» представляет собой модернистскую версию легенды об Иове, а решение экзистенциального кризиса, к которому подводит читателя Кафка, заключается в смирении.

В статье рассматривается зрелое творчество американского писателя Амброза Бирса (1842-1914?). Целью работы является выявление особенностей преломления готической традиции в рассказах писателя, созданных им в конце XIX в. Исследование осуществляется на материале коротких рассказов, вошедших во вторую часть сборника «Рассказы о военных и штатских» («Tales of Soldiers and Civilians», 1891), а также в сборник «Может ли это быть?» («Can Such Things Be?», 1893). Устанавливается, что писатель обращается к традиционным для готической литературы идеям, однако совершает попытку переосмыслить многие из них. Наибольший интерес Бирса вызывает несокрушимая граница, разделяющая человеческое сознание и окружающий его мир. Писатель сосредоточен на самом факте ограниченности возможностей человеческого восприятия, нежели на механизмах работы сознания или психики, при этом страх, возникающий у героев рассказов, становится свидетельством столкновения человека с подлинной реальностью. Бирс утверждает, что человек, несмотря на свою рациональность и научные знания, не способен понять окружающий его мир. Кроме того, утверждая повсеместное присутствие мистического в мире, писатель в целом полемизирует с самой идеей черты, разделяющей мир живых и мир мертвых, мир естественный и сверхъестественный. В прозе Бирса фиксируется взгляд на человека конца XIX века, характерными чертами которого, с точки зрения писателя, являются скептицизм, самоуверенность и природная склонность совершать зло. Одной из особенностей готики Бирса является то, что источником зла в прозе писателя выступают не сверхъестественные силы, а человеческая природа. Делается вывод о том, что Бирс не стремился использовать весь набор готических элементов; писатель прибегнул ко многим известным приемам, подчиняя их своим задачам, что обнаруживается на разных уровнях организации текста. Бирс, не стремившийся следовать канону, использовал многие готические элементы, сочетая их с элементами реалистической поэтики, чтобы выразить свое видение мира и человека в нем.

В статье впервые в российском литературоведении дан анализ не переводившегося на русский язык «Дневника» французского писателя и дипломата Эжена-Мельхиора де Вогюэ (1848-1910), в котором нашли отражение его первые впечатления от встречи с Россией. В статье «Дневник» Вогюэ рассматривается как пролог к многочисленным произведениям писателя на русскую тему, выявлены темы, мотивы, образы, которые в «Дневнике» только зарождались и впоследствии нашли продолжение и развитие в творчестве писателя, прежде всего в его знаменитой книге «Русский роман» (1886). Прослежена эволюция отношения Вогюэ к России, зарождение замысла «Русского романа». Отмечается особый интерес писателя к настроениям русского общества, его реакции на важные события общественно-политической жизни, к теме нигилизма и политического террора в России, а также к русской литературе и ее представителям (И. С. Тургеневу, Л. Н. Толстому, Ф. М. Достоевскому). Выявлены факторы, повлиявшие на его восприятие России: его дипломатический статус, политические взгляды, а также знакомство с русской литературой и тесные личные, семейные узы, связывавшие его с нашей страной. В статье оптика Вогюэ соотнесена с представлениями о России его предшественника А. де Кюстина. Отмечается, что, как и Кюстин, Вогюэ выстраивает оппозицию Россия / Запад. Однако, в отличие от Кюстина, Россия выступает в этой оппозиции в качестве позитивного члена. В статье сделан вывод о том, что идиллическим пространством покоя и творческого труда в «Дневнике» становится Боброво, имение супруги Вогюэ в Малороссии.

Драматургия Верна, наряду с его поэтическим наследием, относится к наименее известной части творчества французского классика. Между тем в молодые годы он активно работал для театра, а в зрелом возрасте неоднократно инсценировал свои романы. В статье рассматривается написанная в соавторстве с драматургом Адольфом д’Эннери феерия Верна «Путешествие через невозможное» (премьера в парижском театре «Porte-Saint-Martin» 25 ноября 1882 г.), которая вобрала в себя сюжетные линии нескольких произведений писателя - романов «Путешествие к центру Земли» (1864), «Двадцать тысяч лье под водой» (1871), «С Земли на Луну» (1865) и «Путешествие и приключения капитана Гаттераса» (1866), а также юмористической повести «Фантазия доктора Окса» (1872). «Путешествие через невозможное» - образец отклонения Верна от издательских стратегий Этцеля и погружения в стихию необузданной фантазии. Эта чрезвычайно зрелищная музыкальная постановка выглядит как движение вспять по отношению к процессу становления «научно-чудесного» (merveilleux scientifique) во французской литературе «прекрасной эпохи». Характерной для «прекрасной эпохи» установке на обновленное понимание фантастического (как увлекательной игры научных гипотез) Верн противопоставляет реанимацию жизнерадостной фантастики сказочного толка, возвращается к популярному в XIX в. жанру театральной феерии. В то же время нельзя сказать, что «Путешествие через невозможное» выглядит как шаг назад в творчестве писателя. Пьеса предвосхищает характерную для некоторых его поздних романов сложную амальгаму рационального и иррационального, без очевидного предпочтения того или иного вектора. И в этом смысле «Путешествие через невозможное» можно назвать - прибегая к издательскому названию другого произведения Верна, «Путешествие в Англию и Шотландию задом наперед» (1859, опубл. в 1989) - путешествием «задом наперед».

Речи персонажей являются традиционным элементом эпического жанра и в «Аргонавтике» Валерия Флакка характеризуются отражением роли риторики в римской общественной жизни эпохи Флавиев, когда риторические приемы становятся неотъемлемой частью языка поэзии. Среди средств, которые усиливают выразительную силу речи, значимую роль играют сравнения. В статье проводится анализ использования художественного приема сравнения в прямой речи персонажей в «Аргонавтике» Валерия Флакка. Исследование проводится сплошным методом с целью определения коммуникативных контекстов на горизонтальной и вертикальной оси повествовательного полотна, в которых речи персонажей содержат сравнения, выявления внутри- и интертекстуальных параллелей и различий, установления функций сравнений, а также проведения сопоставительного анализа с предшествующей эпической традицией. Сделанные наблюдения позволяют прийти к выводам, что в «Аргонавтике» Валерия Флакка сравнения в речах персонажей служат для выражения эмоций в драматических моментах повествования, демонстрируя в этом аспекте связь между эпосом и трагедией. Кроме того, сравнения являются ключом к пониманию характеров и мотивации героев, а также имеют непосредственное отношение к развитию сюжета, особенно в сценах пророчества и речах дипломатического характера. Как и в предшествующей традиции, поэт использует прием концентрации сравнений в отдельной книге, демонстрируя при этом вариативность коммуникативных контекстов. В то время как в «Энеиде» сравнения в речах персонажей сосредоточены во вставном рассказе Энея, в «Аргонавтике» их наибольшее количество приходится на четвертую книгу поэмы, которая отличается разнообразием сцен и эпизодов, а также включает вставной рассказ Орфея. Общей характеристикой обеих поэм также является отсутствие сравнений в речах персонажей в сценах сражений и поединков, как военных, так и спортивных. В эмоционально-психологическом изображении Медеи Валерий Флакк следует примеру Вергилия в описании противоречивых чувств Дидоны - в обеих поэмах монологи героинь не содержат сравнений, в отличие от «Аргонавтики» Аполлония Родосского. Создавая сложную картину образов и опознаваемых аллюзий на произведения литературных предшественников, сравнения в речах персонажей помогают выявить как традиционные, так и новаторские элементы, которые свидетельствуют о разнообразии художественных намерений и установок автора.

Цветообразы выполняют важную роль в поэтике литературного текста и в творчестве писателей, приобретая символические черты. В филологических исследованиях художественно-колоративная символика текстов современных татарских писателей недостаточно изучена. В лингвистических исследованиях выявляется функция цветообозначений в классической татарской литературе в контексте тюркских литератур и фольклора. А. Н. Кононов (1978) выявляет специфику использования семантики цветообозначений в этнонимах, топонимах, личной и нарицательной ономастике, А. Ф. Ситдикова (2013) называет цветообозначения ключевыми концептами, выражающими лигвокультурологические знаки национальной специфичности. В исследовании основное внимание уделяется живописности современной татарской литературы, в которой цветовые образы приобретают символическое звучание и выполняют роль татарских национальных кодов, отражают исконно народные цветовые традиции, создавая яркую эмоциональную картину, глубже и точнее передавая авторские мысли и чувства. В данной статье на примере творчества современных татарских писателей мы рассмотрели соотношение татарских общекультурных коннотаций цветообозначений, восходящих к древнетатарской поэзии и общетюркской мифопоэтике с индивидуально-авторским осмыслением колористической символики, художественно воплощенной в творчестве современных татарских писателей (в поэзии Р. Хариса, Р. Зайдуллы, Г. Мората, Р. Файзуллина, Л. Лерона и в прозе Р. Мухамадиева, Н. Гиматдиновой), создающих свои произведения на татарском языке, и выявили, что они наделяют традиционные цветообразы новыми смыслами, обогащая их. Мы рассмотрели также творчество русскоязычных писателей (поэзию Р. Бухараева и прозу И. Абузярова), чье творчество находится на русско-татарском национально-культурном пограничье, что позволяет им использовать более широкую цветовую палитру.

В статье рассматривается мифопоэтическая стратегия Н. Н. Садур, реализованная в пьесе «Летчик» (2009). В драматическом произведении особенности мифопоэтики определяются, с одной стороны, родовой спецификой текста, а с другой - генетической связью драмы с мифом, которая была отмечена еще Александром Н. Веселовским. Пьеса Садур отличается сложной полигенетической природой. План выражения в ней задан картинами повседневной жизни Москвы конца ХХ - начала XXI вв., а план содержания соотносится со средневековым алхимическим учением, с античной и славянской мифологиями, включая воззрения на хаос и первоэлементы, с мифологемами, заимствованными из творчества Н. В. Гоголя. При этом интегрирующим элементом мифопоэтики пьесы становится зороастризм. Основной конфликт «Летчика» - столкновение человеческих ценностей. В его основе лежит мифологический дуализм, воплощенный в произведении при помощи зороастрийского кода: противостояние добра и зла, света и тьмы, соотносящееся с борьбой верховного божества Ахура-Мазды и его антагониста Ангра-Майнью. Эта стержневая для зороастризма оппозиция поддерживается в тексте благодаря античному мифу о Гиперборее. Несмотря на внешнюю разнородность данных религиозно-мифологических систем, в пьесе они оказываются внутренне взаимосвязаны и выступают в роли «шифра», раскрывающего значение рассказа главного героя. Таким образом, мифопоэтическая стратегия Н. Н. Садур наследует традиции создания неомифологических «текстов-мифов» писателями XX в. Для таких произведений характерна гетерогенность компонентов разных систем, которые при кажущейся несовместимости образуют единую мифопоэтическую структуру.

В романе протоиерея Николая Агафонова «Жены-мироносицы» гармонично сочетается поэтика исторического романа и поэтика современной житийной литературы, имеющие много общих жанровых особенностей. Известные инварианты исторического романа, характерные и для современной житийной литературы, - это кризисная эпоха как время действия, соединение мотивов общественной и частной жизни, противопоставление представителей разных культурно-исторических сил, наличие исторической справки. Как в художественной прозе, так и в современной житийной литературе, сила самого факта, документа, становится эмоциональной кульминацией повествования. События, известные из Евангелия, достоверны и воспроизводятся в точности. В качестве романиста отец Николай широко прибегает к вымыслу, что специально оговорено в предисловии; сочиняются эпизоды и реплики, которые проясняют для читателя связь между известными событиями. Так, из предыстории Марии Магдалины в Евангелиях сообщается только, что Господь изгнал из нее семь бесов; романист сочиняет историю о том, как в Марию вследствие тяжелого потрясения в детстве «вселилось семь бесов», то есть постигла тяжелая форма заболевания, поскольку на языке Священного Писания число семь есть символ полноты. Из европейской агиографии взяты сюжеты о проповеди Марии в Риме и в Галлии. Принцип документальности, преобладающий в современной житийной литературе, последовательно применяется и в романе «Жены-мироносицы». Научно-популярное Приложение облегчает для читателя изучение исторической основы романа. Писатель кратко излагает здесь сведения о мироносицах, а также прилагает свой конспект научного богословского труда епископа Михаила Грибановского «Над Евангелием» (1896), где, в частности, была выявлена последовательность всех известных из Евангелия событий Воскресной ночи. Подлинные исторические сведения, в противовес распространенным домыслам, расширяют кругозор читателя, что характерно как для исторического романа, так и для современной житийной литературы.

Объектом статьи выступает фрагмент из текста песни Владимира Высоцкого «Баллада о детстве». В статье рассматривается случай, когда в речь первичного субъекта вторгается прямая речь персонажа - анализируется окказиональный фразеологизм «без вести павшие», находящийся в «Балладе о детстве» в прямой речи одного из персонажей - Евдокима Кирилыча. Возникает этот окказиональный фразеологизм через синтез фразеологизма «без вести пропавшие» с фразеологизмом «геройски павшие» (или «павшие смертью храбрых»). Получившееся в результате синтеза искажение в системе с прочими моментами указывает на индивидуальные особенности речи персонажа, который получил возможность высказаться так, как ему хочется, коверкая устоявшиеся речевые клише. В статье доказывается, что этот окказиональный фразеологизм не только является способом маркировки персонажа, но и может стать важным показателем для осмысления определенных граней авторского мироощущения. Таким образом, целью исследования является и осмысление данного окказионального фразеологизма как способа авторской характеристики персонажа, в речи которого этот окказиональный фразеологизм находится, и рассмотрение данного фразеологизма в качестве способа приблизиться к определенным граням авторского мироощущения, что возможно и через соотнесение (и даже отождествление в этом соотнесении) позиции автора и позиции персонажа. В итоге доказывается, что окказиональный фразеологизм, возникающий в речи персонажа, во-первых, характеризует этого персонажа, во-вторых, характеризует авторское отношение к персонажу, в-третьих, выступает знаком определенных граней мироощущения автора.

В статье изучается стиль русскоязычных романов Владимира Набокова и выявляется их место в литературном потоке межвоенного периода при помощи количественных методов. Главным инструментом в рамках исследования служит Delta Берроуза - один из наиболее надежных и распространенных на сегодняшний день стилеметрических инструментов, оценивающий предпочтения авторов в области наиболее частотной лексики (служебных слов) и на этой основе позволяющий сравнивать тексты между собой. В ходе исследования выясняется, что романы исследуемого периода делятся на несколько групп, среди которых наиболее крупными оказываются «одесско-фединская» и «набоковско-гриновская», а сами русскоязычные романы Набокова делятся на две группы: ранние тексты («Машенька», «Защита Лужина», «Король, дама, валет», «Подвиг», «Камера обскура») и поздние («Отчаяние», «Приглашение на казнь», «Дар»). Существенно, что Delta показывает стилистическое сходство романа Леонова «Скутаревский» с поздними текстами Набокова, атрибутируя его последнему, а также выявляются признаки стилистики Леонова в «Даре». При эксперименте на расширенном корпусе c добавлением иных романов Леонова корректность атрибуции восстанавливается, тексты Леонова воссоединяются на одной ветви, однако сходства стилей авторов также констатируются. Результат подтверждает гипотезы некоторых критиков о сходстве стилей двух ровесников и является значимым стилистическим показателем в контексте изучения эволюции стилей авторов и сопоставительного анализа их текстов.

Сказочные образы в антибюрократической сатире В. М. Шукшина -повести-сказке «До третьих петухов (Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума)»: Бабы Яги, Змея Горыныча, чертей, Несмеяны и других, - вызывают интерес читателей и исследователей. Но принципы трансформации автором фольклорных мотивов в рамках сатирического произведения в жанре «старые сказки на новый лад», как и жанровые истоки этого художественного эксперимента, сравнительно мало изучены, что затрудняет восприятие авторского замысла инокультурным читателем и адекватный перевод на иностранные языки. Анализ игры писателя сказочными трафаретными общими местами, аллюзиями и реминисценциями, смешений различных стилей речи персонажей выявляет преемственную связь художественных черт повести-сказки с бурлескно-травестийной поэтикой скоморошин (это особенно заметно проявляется в шутовском поединке Ивана с лже-Мудрецом) и антисказок (как пародийной модификацией фольклорных сказок), а также с традициями смеховой культуры Древней Руси в целом. На основе проведенного анализа предлагаются рекомендации по возможностям адаптации ряда русских сказочных образов и этнореалий в повести «До третьих петухов» для лучшего понимания их зарубежным читателем и более точной передачи шукшинского замысла и иронических подтекстов при переводах повести на иностранные языки. В частности, отмечается возможность использования при переводах произведения Шукшина с русского языка на китайский как ряда мифологических параллелей архетипического характера, так и схожих черт в творчестве скоморохов на Руси и актеров бродячих театров, пьес в жанре «фальшивая официальная драма» (нун цзя гуань си), мастеров бурлеска (хуа цзи си янь юань) и исполнителей в жанре цюй (quyi) в Китае.

Статья посвящена восстановлению литературных и социально-политических контекстов повести Н. С. Тихонова «Анофелес». Показано, что произведение носит явно сатирический характер по отношению к представителям дореволюционной интеллигенции и отвечает одной из ключевых задач эпохи первой пятилетки (конец 1928-1932) - «реконструкции человека», «социалистической переделке человеческого материала» вследствие «реконструкции народного хозяйства». Повесть Тихонова стояла в начале литературно-художественной «одержимости» темой «второго рождения», но развивала она противоположные мотивы: трагический разлад человека с современностью, невозможность некоторых граждан «жить и большеветь» (Мандельштам), омоложаться вместе со всей страной. Писатель выводит карикатурный образ человека «старой» формации, сконструированный из нескольких литературных источников. В числе вероятных - легенда о крысолове из Гамельна, Данко из рассказа «Старуха Изергиль» и герой «Караморы» А. М. Горького. Персонажу соответствует выдуманная «доктрина» об анофелесах, в основе которой превратно понятая теория опрощения Л. Н. Толстого вкупе с максимами, характерными для маскулинного гендерного порядка рубежа веков. В своей теории герой воспроизводит иерархическую патриархатную логику, где женщина занимает стандартно низкое положение по отношению к мужчине. Его тезис - отражение доминировавшего веками гендерного эссенциализма, отождествлявшего биологическое (пол) и социальное (положение в обществе). Страх активной фемининности, имплицитно представленный в теоретических выкладках персонажа, отражает представления о подчиненном, пассивном положении женщины. Такая трактовка фемининности мешает герою переродиться в соответствии с запросами времени.

Три стихотворения Ю. Верховского были опубликованы в 1913 г. в ежедневной газете «Русская молва» (1912-1913). Новонайденный материал позволяет дополнить наши представления о писателе и о газете. Сотрудничество Верховского с «Русской молвой» до сих пор никак не было освещено, а газета как самостоятельный феномен остается малоизвестной исследователям. В статье републикуются и анализируются стихотворения Верховского, уточняется его место как поэта и филолога в русском символизме, интерпретируется его стихотворная перекличка с Н. Недоброво, который и сам выступил в «Русской молве» с рецензиями на книги Вяч. Иванова и Д. Скалдина. Можно видеть отчетливую модернистскую (позднесимволистскую) ориентацию газеты, на страницах которой продолжался спор о символизме, начатый в 1910 г. Газета предстает как действенный участник литературного процесса, публикует материалы об акмеизме и футуризме, информирует читателей о литературе, художественной критике и литературоведении европейских стран. Можно сказать, что статья А. Блока «Искусство и газета» стала действительно программной для «Русской молвы», которой удалось достичь высокого уровня литературного и театрального отделов благодаря привлечению к сотрудничеству многих видных поэтов и филологов. Стихотворения Верховского, опубликованные в газете, подтверждают наше представление о нем как о неоклассике в символизме, об его умеренном новаторстве и позволяют говорить о ценности газеты «Русская молва» как самостоятельного историко-литературного феномена, который еще должен быть подробно изучен.

На материале критико-литературных текстов Городецкого, опубликованных в 1916-1921 гг., показано, что поэт в это время постепенно менял свои взгляды на акмеизм и его художественные и мировоззренческие принципы, окончательно пересмотрев их к началу 1920-х гг. Одновременно с этим Городецкий был убежден в положительном влиянии совместной кружковой работы на творчество членов «Цеха поэтов», выступая в печати с позиции мэтра литературной школы, которая, как он считал, не прекратила существования и продолжала занимать важное место в литературном процессе, противостоя символизму. «Цех» оставался для Городецкого образцовой формой поэтической организации, акмеистическим традициям которой он следовал во время своей культурно-просветительской деятельности в Закавказье, создав тифлисский «Цех поэтов» и подчеркнув его преемственность по отношению к петербургскому объединению, что подтверждается также воспоминаниями участников тифлисского кружка. Резкая перемена в отношении к акмеизму и его представителям (в первую очередь, другому его теоретику - Н. С. Гумилеву), произошедшая у Городецкого в 1920-1921 гг., имела идеологические причины, однако отношение к наследию литературной школы не было однозначно негативным. Ряд ее эстетических принципов и мировоззренческих положений оставался ценным для поэта и в дальнейшем.

Поэтическое наследие Надежды Львовой невелико, но представляет значительный интерес в аспекте осмысления процесса становления женской авторской субъектности в литературе русского модернизма. Размышления Львовой над проблемой воплощения женственного в культуре прошлых эпох и современности реализуются в ряде архетипических общеевропейских образов стихотворений ее сборника «Старая сказка» и примыкающих к нему посмертно изданных произведений. Эти архетипы также можно назвать проекциями фемининности. Некоторые из них она примеряет на себя: сказочная невеста (царевна), мечтательница, Прекрасная Дама, незнакомка, Муза, Эвридика, Франческа, дева-воительница, вестница (предтеча). А некоторые роли возникают как объект культурно-философской рефлексии: Мадонна (святая), блудница (грешница), Вечная Женственность. В статье рассматривается эволюция поисков Львовой в области конструирования образа автора в тексте. От традиционных гендерных ролей вечно ждущей и покорной фемининности она движется к отрицанию этой модели и попыткам обрести самостоятельность, предстать в роли Поэта, а не Музы. В статье прослеживаются связи архетипов женственности в ее лирике с моделями, предложенными в мужской поэзии эпохи модернизма, прежде всего, в стихотворениях А. Блока и В. Брюсова, которые она переписывает с точки зрения женского субъекта. Для реконструкции взгляда поэтессы на вопрос женской самореализации к анализу привлекается также ее критическая статья «Холод утра», посвященная проблеме женского авторства.

Работа посвящена, с одной стороны, рассмотрению генезиса идей Л. Н. Толстого о «непротивлении злу насилием» в контексте русской мысли XIX в., с другой - ретроспективному восприятию «непротивления» в эпоху Серебряного века, в годы революции и Гражданской войны, а затем в эмиграции. На основе религиозно-философских трактатов Толстого, работ и высказываний видных толстовцев, а также свидетельств современников автор попытается воссоздать культурологический фон толстовства и ответить на вопросы: насколько «непротивление» было востребовано русским обществом конца XIX столетия? какие психологические и культурно-философские практики вызвало к жизни толстовское «непротивление»? Автор приходит к выводу, что идеи Толстого следует рассматривать в динамике: от трактата «В чем моя вера?» к статье «Неделание» и антивоенным статьям начала XX в. В ситуации Русско-Японской войны Толстой не так уверенно говорит о непротивлении, как раньше. Продолжая пользоваться категориями нравственной логики, он ощущает в происходящих событиях знакомую ему в молодости мистериальную логику войны. Рецепция же публицистики Толстого еще более показательна. Если Вл. С. Соловьев и В. В. Розанов в последние годы XIX в. еще полемизируют с Толстым традиционно: с точки зрения несоответствия «непротивления» основам христианства, то Д. С. Мережковскому и Л. Шестову, пишущим о Толстом в начале XX в., «непротивление» совершенно не интересно: их больше занимает сущностное понимание писателем Бога как эманации добра. С началом Первой мировой войны толстовское отрицание насилия продолжает существовать в обществе и литературе, возрождая идеи Толстого времен Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. Окончание войны породило идею моральной ответственности Толстого за пораженчество. Новая большевистская власть тоже воспринимала «непротивление» как ложную ценность. Последнее перечитывание «непротивления» относится к первым годам эмиграции (работа И. А. Ильина). Как в «красной», так и в «белой» среде толстовство было признано несостоятельным и к концу 1920-х гг. окончательно сдано в архив.

В статье рассматривается сюжетный механизм, открывающий Нехлюдову, герою романа «Воскресение», возможность нового рождения. Он отправляется в Сибирь вслед за осужденной на каторгу женщиной, ведущей по его вине греховный образ жизни. Дорога, как доказывает автор статьи, испытывает героя на способность выполнить возложенную им на себя самоискупительную миссию. Именно в дороге, обладающей значимым с точки зрения проблематики романа сюжетным потенциалом, раскрывается по-настоящему нравственный потенциал его личности. Чтобы выйти из нравственного тупика, от него требуется самостоятельное решение, без оглядки на мнение окружающих. Ожидающую его дорогу он воспринимает как возможность преодолеть автоматизм сложившегося и лишенного для него теперь всякого смысла существования. Решение отправиться в дорогу вслед за Масловой открывает еще и возможность самостоятельно выбрать свою судьбу. Только так, выйдя за границы привычного образа жизни и проявив готовность к внутренним изменениям, он может заново обрести самого себя. Сменив неподвижность как образ жизни на непредсказуемое по своим последствиям движение, он становится человеком дороги, где его ожидают не только перемещения в пространстве. Дорога несет с собой для него реальную возможность серьезных внутренних перемен. Завершение сюжета дороги побуждает Нехлюдова искать новую форму движения, которой становится путь, символ нравственного воскресения. Сюжетно мотивированное обращение к Евангелию конкретизирует переход дороги в путь души. В финале романа, как показано в статье, высвечиваются онтологические проблемы, ставшие главными для героя, открывшего для себя личную связь с абсолютом и сознающего себя как человека пути.

В статье с помощью подходов, характерных для культурной микроистории, осмыслены механизмы взаимопроникновения явлений культуры на границах разных областей искусства и науки, литературы, музыки, книгоиздания. Деятельность писателя, драматурга, критика, переводчика Дмитрия Васильевича Аверкиева (1836-1905) рассматривается как культуртрегерство, проявившееся в приобщении русской публики к ценным и важным достижениям европейской литературы и науки. Благодаря Аверкиеву русский читатель впервые познакомился с «Разговорами» Гёте, обратившими на себя внимание Н. С. Лескова, А. П. Чехова, В. В. Розанова, Д. С. Мережковского, П. А. Флоренского, читал произведения Ф. Купера, П. Мериме, О. де Бальзака, Л. Стерна, А. Ф. Прево, научные труды по физике, химии, физиологии, энтомологии, переведенные на русский язык просто, ясно и доступно. Адресатом Аверкиева были не только хорошо образованные и сведущие в науке люди, но и широкий круг обычных читателей, для которых работала издательская империя А. С. Суворина «Новое время». Примером того, какой отклик в принимающей культуре получила переведенная Аверкиевым книга, могут быть маргиналии П. И. Чайковского на страницах труда Дж. Лёббока «Муравьи, пчелы и осы» (1884). Знакомый с творчеством Аверкиева и просивший его написать либретто для несостоявшейся оперы о Ваньке-ключнике, в этом случае Чайковский был увлечен наблюдениями над муравьями, особенно в той части, где они напоминают людей.

В статье предлагается еще раз задаться вопросом об особой роли Хлестакова в комедии «Ревизор» в контексте давней полемики между писателем Сергеевым-Ценским и литературоведом Ю. В. Манном. С. Сергеев-Ценский увидел в Хлестакове не обыкновенного враля, а большого художника, гениально сыгравшего роль того, за кого его приняли. Это суждение писателя было оспорено. С точки зрения Ю. В. Манна, Хлестаков не выходит за пределы своего кругозора - его воображение дерзко, но убого и тривиально. Таким образом «гений» и «ничтожество» стали признаками одного и того же лица. Гоголь наделил Хлестакова характеристиками, которые связывались в сознании писателя и с ним самим, и с именем Пушкина. Одна из них - неуемное воображение и язвительный смех, а другая - завораживающий протеизм. Только при достижении их союза Гоголю удалось осуществить свой замысел - «собрать в одну кучу все дурное в России» и «за одним разом посмеяться над всем». Особое внимание в статье уделяется пушкинскому контексту. Сближение Хлестакова и Пушкина рассматривается в перспективе гоголевского текста о Пушкине, а точнее, того важного плана, где развивается идея пушкинской всеотзывности. Очевидно, что семантическая конфигурация образов Пушкина и Хлестакова у Гоголя одна и та же. Ее определяют отсутствие личностной определенности и обусловленная этим возможность трансформации. Хлестаков предстает перед «Городничим и Ко» в тех образах, которые рисует их воображение. Художническая гениальность Хлестакова как раз и состоит в том, что он заставляет поверить в создаваемые им фигуры воображения самого себя и других. При этом в статье отмечается неслучайное различие между Хлестаковым, уносящимся под «сень струй» в доме городничего, и Хлестаковым, выказывающим саркастическую меткость наблюдения в письме к Тряпичкину. Гоголевский Хлестаков дополняет пушкинского подобно тому, как Гоголь дополняет Пушкина в своих размышлениях о нем. Отдавая должное Пушкину, Гоголь тем не менее отказывал ему в значимости для современности. Желание к пушкинскому прибавить и гоголевское могло повлиять на логику авторского поведения в комедии «Ревизор».

В статье рассматривается влияние святоотеческого учения о прилоге на формирование художественного образа козака Андрия в повести Н. В. Гоголя «Тарас Бульба». Согласно учению христианских богословов, любой грех начинается с помысла (мысли) или образа (представления), с которыми устанавливается собеседование человека - сочетание, в разбираемом случае - с образом панночки, и этот образ постепенно слагается в непреодолимое желание Андрия увидеть красавицу. Находясь в плену этого желания человек, и совершает грехопадение (страсть). Все эти пять стадий в развитии греха и проходит Андрий. Первоначально у него появляется в мечтах абстрактный образ красавицы, затем, уже наяву, он увидел польскую панночку, и она пленила его своей красотой. Происходит постоянное обращение Андрия к этому женскому образу. Узнав, что она находится в осажденном козаками польском городе и голодает, Андрий пробирается к ней, забыв о своем долге и чести, предав отчизну, веру и боевых товарищей. Его нераскаянный грех влечет за собой еще один - сыноубийство Тараса Бульбы.

Работа посвящена, с одной стороны, рассмотрению тургеневского «стихотворения в прозе» «Щи» в аспекте событийности, с другой - иллюстрации тезиса о том, что нарратологический инструментарий может позволить поставить интерпретацию на прочный фундамент верифицируемых суждений. Автор пытается показать, что «Щи» при всей своей кажущейся простоте зачастую интерпретируются не вполне корректно, поскольку аналитики исходят из того, что горе барыни и горе бабы идентичны. Автор приходит к выводу, что это положение, безусловно, верное с «житейской» точки зрения, оказывается в корне ошибочным с точки зрения нарратологической. События, которые переживают барыня и баба, идентичны по критерию неожиданности и в то же время различны в плане релевантности. Бабе-вдове, потерявшей единственного сына, «первого на селе работника», буквально грозит голодная смерть; барыня же, потерявшая «несколько лет тому назад девятимесячную дочь», в силу своего социального положения автоматически избавлена от подобных угроз. Однако при этом баба переживает событие как полное его отсутствие, ведет себя так, как будто ничего не произошло, тогда как барыня вспоминает, что, переживая смерть дочери-младенца, отказалась от уже нанятой «прекрасной дачи» и провела все лето в городе. Между героинями Тургенева возникает почти чеховской силы коммуникативный барьер, усиливающийся тем, что рассказчик проникает в сознание барыни, делая его «прозрачным» для читателя, а внутренний мир бабы остается для последнего полностью закрытым.

В статье предложен аналитический обзор реализации лирического субъекта в армянском тексте русской поэзии. Для локального текста важна внешняя по отношению к пространству Армении точка зрения, совпадающая с национальной или нет. Ее выразителем становится лирический субъект. В хронологической последовательности - от XVIII до XXI столетия описана эволюция образа лирического субъекта в стихотворениях русских поэтов об Армении - от собственно автора (в классификации Б. О. Кормана) через ролевого персонажа, к лирическому герою. Сначала Армения упоминается в связи с сюжетом о Ноевом ковчеге или как часть турецкой темы, образ лирического субъекта не складывается. Затем появляется лирическое «я», которое созерцает экзотику далекой страны. XIX в. дает преимущественно образцы ролевых персонажей, с помощью которых русские поэты стремятся вжиться в судьбы армянского народа и примиряют маски страдающих, гонимых, но непокоренных армян. Во всех этих масках отсутствуют личные лирические мотивы и преобладает мотив страдания и гонимости. Перелом наступает в начале ХХ в. в связи с преступлениями геноцида, на которые горячо откликается русская поэзия. Появляется лирический субъект, который чувствует себя приемным сыном многострадальной земли. История Армении учит его мужеству и состраданию, пробуждает христианское чувство вины. Знакомство с яркими представителями армянской культуры и науки делает его причастным к этой великой культуре и истории. Постепенно Армения становится объектом восхищения, любви и источником творческого вдохновения, куда хочется возвращаться снова и снова. Полнота проявления образа лирического субъекта угасает в XXI в., уступая место культурному и философскому осмыслению Армении. В статье также отмечены некоторые авторские особенности воплощения образа лирического субъекта в стихотворениях об Армении.

Семантическое комбинирование песни и драмы приобретает порой совершенно непредсказуемые конфигурации. Если в самом начале подобное сосуществование заключало в себе больше актуальный и естественный (т. е. исторически складывающийся) художественный потенциал (как в драматургии Александра Сумарокова), то теперь способы такого взаимодействия не просто разнородны апостериори, но и весьма многочисленны (например, музыкально-поэтические (рок- / рэп-)спектакли «Звериная лирика», «TODD», «Копы в огне», «Орфей & Эвридика»). Однако в статье внимание сосредоточено преимущественно не на синкретическом, а на принципиальном семантическом / семиотическом аспекте взаимовлияния отечественной классической драматургии и близкой поэтике рока андеграундной песенной поэзии. Условные результаты, касающиеся художественной коммуникации указанных в названии работы текстов, можно классифицировать на уровне жанровых (послание), интертекстуальных (лексический и семиотический срез), парциально-контекстуальных (инкорпорирования непрямого характера), глубинных (метафизический компонент) смысловых решений. Системный и систематический анализ взаимосвязей песни и драмы впоследствии позволит не только обнаружить не использованные ранее экспериментальные резервы в области межродовых литературоведческих исследований, но и, скорее всего, установит их синергетическую активность, открывающую еще не изведанные мета-пути в истории и теории литературы.

Статья посвящена анализу особого типа сюжета, именуемому сюжетом перевода в роман - в соответствии с метафорой творчества как перевода человеческого бытия в эстетический план, развернутой М. М. Бахтиным в работе «Автор и герой в эстетической деятельности». Сюжет перевода в роман характеризуется как особая форма металитературной рефлексии. Он сосредоточен на изображении событий взаимодействия автора и его героев в пространстве единого хронотопа. Центральным из них в рамках сюжета перевода является событие превращения Другого в литературный персонаж. В концепции Бахтина «завершение героя» вненаходимым автором описывается как выражение «эстетической любви». В статье ставится вопрос о возможности освоения литературой события перевода как события «дара любви», если в рамках этого сюжета снимается граница между миром творения и миром творимым и становится неосуществимой позиция вненаходимости. Материал статьи составляют шесть повествовательных произведений из русской и зарубежной литературы XIX-XX вв., а также один кинотекст. В большинстве привлеченных текстов с сюжетом перевода авторская деятельность изображается как насильственная и разрушительная для героя. Рассматриваются фантастическая реализация сюжета перевода в повести Н. Д. Ахшарумова «Натурщица» (1866), психологическая - в романе И. А. Гончарова «Обрыв» (1869), сатирическая - в романах К. Вагинова «Козлиная песнь» (1927) и «Труды и дни Свистонова» (1929), реалистическая - в пьесе испанского драматурга Х. Майорги «Мальчик за последней партой» (2006) и ее экранизации французским режиссером Ф. Озоном в фильме «В доме» (2012), социально-фантастическая - в романе А. Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» (1987). Осуществление мотива «эстетической любви» обнаруживается только в последнем произведении, где автор сознательно отказывается от трансгредиентной позиции во имя единения с героем - в соответствии с идеей всеединства, выработанной в рамках русской религиозной философии. Намечаются перспективы в изучении повествовательных форм рефлексии о взаимодействии автора и героя.

Эстетическим проблемам литературоведения посвящены ранние работы М. М. Бахтина «Философия поступка», «Автор и герой в эстетической деятельности», «Проблема содержания, материала и формы». В своей совокупности они дают представление об эстетической деятельности как о процессе сотворения, воплощения и воссоздания произведения словесного творчества. В данной статье акцент делается на центральную категорию воплощения художественной формы, которой посвящена работа М. М. Бахтина «Проблема содержания, материала и формы». Для объяснения принципа соединения формы и содержания в произведении М. М. Бахтин использует халкидонскую формулу христианского догмата о воплощении. Две природы произведения, форма и содержание, соединены между собой, по словам М. М. Бахтина, неслиянно и нераздельно. Данный закон взаимодействия двух природ в произведении отсылает к закону взаимодействия двух природ в личности Иисуса Христа. Божественность и человечество в личности Христа соединяются согласно халкидонскому оросу неслиянно, неизменно, нераздельно, неразлучно. Преодолевая материал, языковую плоть текста, форма соединяется с содержанием. Это неслиянное / нераздельное единство произведения называется Бахтиным формой содержания или содержанием формы. Правильно понятый закон взаимодействия двух природ в личности Христа открывает возможность вхождения в реальность богообщения, вследствие которого происходит обожение человека. Аналогично правильно понятый закон взаимодействия формы и содержания позволяет войти внутрь эстетического объекта, делает возможным общение с автором. Читатель сам становится со-творцом художественного мира как бы не по природе, а «по благодати» (Еф. 4: 1). Раскрытие богословского содержания употребленных М. М. Бахтиным терминов христианской догматики позволяет взглянуть на эстетический объект как на аналог плана домостроительства человеческого спасения.